Василий Кононюк - Шанс-2

цілуй, цілуй, цілуй §§, знов молодість не буде…"

(Захочется тебе еще, как Фаусту, вернуть прошедшие дни,

но знай, боги, над нами, глухи, немы, и не чувствуют, когда их невропатолог колет иглой…

поют и плачут соловьи, и радость в сердце будят,

целуй, целуй, целуй ея, вновь молодость не будет…)

Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь, и снова пишешь. И если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем, бумага сереет и уже не разобрать, что на ней…

Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали,

прижавшись друг к другу, она тихо сказала,

– Чудной ты Богдан, лицо небритое ни разу, а глаза как у деда старого. И любишь меня, как будто это в последний раз.

– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть, раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый, последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает, больше чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.

– Ну вот, поведал один. Теперь спать не смогу, так дознаться про все хочется.

– Спеть тебе колыбельную?

– А ну спой.

– Какую песню спеть тебе родная, спи длинной ночью грудня, спи без снов.

Тебя, когда ты дремлешь засыпая, я словно колыбель качать готов. – Попробовал на ходу сымпровизировать.

– Господи, какой ты бесстыдник, но слово дал, давай меня качай. А на чем ты меня качать будешь?

– На руках, конечно.

– Не, на руках умаешься, добре думай…

Встав затемно и одеваясь при свете лучины, глядя в ее странные, меняющие свой цвет, глаза, мне было радостно и грустно. Радостно оттого, что эта ночь соединила меня с этим миром, он стал более реален, в нем появился объем, я уже не чувствовал, так остро, своего инородства в нем. Отчего мне было грустно, это объяснить трудно, знаний за ночь не убавилось, Любка моя вспомнилась, и ее черты смешались в голове с чертами этой женщины, и стало грустно, что так может быть. Для радости причин не сыскать, а для грусти их полно вокруг нас. "Так здравствуй грусть, и грусть прощай, ты вписана в квадраты потолка…", кажется, такое сравнение придумал поэт.

– Давай вставай, а то сейчас уснешь, и базар проспишь, а мне сюда на телеге ехать недосуг, дел много.

– Как же я встану, ты с меня рубаху ночью снял, а обратно не надел. Пока обратно не наденешь, не встану.

– Нет, придется тебе, золотая, самой потрудиться, а то, ни ты, ни я, на базар не попадем. А дети встанут, так им будет на что посмотреть.

Любава выскользнула из под покрывала, и потянулась всем телом повернувшись ко мне спиной. Ее золотистые, не заплетенные в косы волосы, окутывали ее, и светились неяркой золотой короной в свете лучины. Затем она нагнулась, делая вид что ищет что-то под лавкой. Шлепнув ее по заднице, я прижал ее упругое тело к твердому металлу, и накрыл ее уста возмущенно шепчущие какой я негодяй, запрятавший ее рубаху, а теперь пользующийся ее беспомощностью.

– Рубаха твоя на столе лежит, чего ты ее под лавкой ищешь. Мне пора, пожелай мне удачи, сегодня она нам ой как нужна будет. Я спою тебе еще колыбельную, обещаю. Не забудь ничего с того, что сказывал, дорога дальняя, но спокойная пока. Главное, дурниц не наделайте, и глазами своими на людей не пяльтесь.

– Иди уже, советчик. Ничего с вами сегодня не будет, езжай спокойно. И мы доедем, не боись. А вот что дальше, то мне не ведомо.

Придя на постоялый двор, я застал всю компанию уже в зале. Народ встретил меня радостными криками, и требовал подробностей проверки. Особенно их интересовал вопрос, достаточно ли глубоко я проверил способности претенденток, и с разных ли сторон подходил к этому вопросу. Мои отмазки, что я выпил вина с устатку, и прямо на лавке уснул, только убедили народ в моей скрытости, и они меня мордовали, пока я не выдумал историю про полеты в ступе, и дикую любовь под морозными звездами с кровожадной ведьмой обещавшей меня загрызть, если буду лениться. Не удивлюсь, если именно эта интерпретация событий получит широкое хождение в нашем селе.

На базаре осторожный Иван выставил только мой злополучный доспех, и отправил меня за свяченой водой, дорогие цяцьки он светить запретил, резонно полагая, что сегодня избыточное внимание нам только во вред. Мы их разобрали между собой по половинной цене, которую нам давал за них местный торговец. Купив глиняную кружку по дороге, и набрав в колодце на базарной площади воды, принес полкружки и побрызгал ней мой доспех. Дмитро дежурил возле лошадей, делая вид, что продает их за несуразную цену, Сулим остался продавать мой мокрый доспех, сразу взявшийся инеем и льдом на морозе, а мы разбрелись по базару, договорившись, когда кто кого меняет. Выбрав крепкую тягловую лошадку, телегу и весь набор упряжи, что обошлось мне в семнадцать грошей, загрузив пару мешков овса для коня, поехал на телеге по базару выглядывать Любаву, и что еще полезного можно прикупить. Пока ее нашел, прикупил красивый лакированный тубус для перевозки писем, замотал его шнурком и у ювелира, якобы выбирая себе печатку, запечатал каким-то странным зверем стоящим на задних лапах. Толи лев, похожий на медведя, толи наоборот. Издали за княжескую сойдет, а близко мы никому показывать не будем. Прикупил чугуна, литейный мастер вывез его вместе с крицей на базар. Купив пять пудов за пять монет, спросил его, кто покупает свиное железо, и зачем его люди берут.

– А ты зачем покупаешь боярин? – Ответил он вопросом на вопрос.

– Хочу железо из него сделать.

– Бог в помощь, – иронично пожелал мастер, – видишь боярин, ты знаешь, зачем тебе этот товар, и другие кто покупают, знают, зачем оно им нужно. Оно ведь как, покупает человек топор, а зачем он ему, толи дрова рубить, толи соседа, топор он для многих дел сгодиться может. Вот и со свиным железом та же штука выходит.

– Спаси Бог, тебя мастер за твой ответ, – не скрывая иронии, поблагодарил его. Но это мастера не смутило. Производственные секреты народ хранил почище военной тайны.

– И тебя спаси Бог, боярин, если что еще нужно будет, приезжай, сторгуемся.

Потом наткнулся на целую выставку арбалетов, которыми торговал купец с явно выраженным немецким акцентом. Все они были с пусковым механизмом, получившим кодовое название "орех". Достаточно надежный, но требующий точных мелких деталей из качественной стали, плюс упругая пластинка стопора, это все сказывалось на цене даже самых простых образцов. Был там один воротковый арбалет со стальной дугой, натяжение оценочно килограмм под триста, но драл он за него такие деньги, что мой тотемный зверь, жаба, душила насмерть. Поторговавшись с ним, пока у меня уши не начали вянуть от его ломаного русского, я ему по-немецки сказал, что я о нем думаю. На немецком, торговля пошла значительно живее, пока не уперлась в цену, ниже которой немец категорически отказывался разговаривать. Денег было жалко, но знающие люди мне говорили в свое время, кто экономит на оружии, тот долго не живет. Тут я вспомнил про дорогой кинжал, который мне достался при разделе. Если всунуть его немцу за полную цену, то доплата совсем пустяковая получиться. Притащив кинжал, я долго рассказывал немцу, какой крутой татарин выкупал за него своего сына из нашего полона, и какой он мне ценный, как память о прожитых днях. На что немец резонно замечал, чтоб я тащил монеты, а такую ценную вещь оставил себе. Но удовольствие слышать родную речь, пусть в моем исполнении, дорогого стоит, и в конце концов мне удалось выменять кинжал на арбалет без доплаты, и еще десяток коротких стальных болтов в придачу. Немец тоже остался довольный, так что сниться по ночам не будет.

Заметив Любаву, уже успевшую купить целый тюк теплых вещей, пока я торговался, отдал ей воза и попрощался вполголоса.

– Пусть хранит вас Господь, Любава. Даст Бог, свидимся, время в дороге летит быстро. Не целуй меня и езжай, не надо, чтоб нас вместе видели. Искать нас могут, как бы беды с вами не случилось. Пойду я, если увидишь где сегодня, виду не подавай что знаешь. Железо мое вам на дне телеги мешать не будет, только не выбрасывайте его по дороге. До встречи.

– Пусть хранит вас Бог, – тихо шепнула она, и смахнувши слезу, вылезла на облучок.

Сменив Сулима, который радостно улыбался, и не обращал внимания на десятикилограммовую пушку, которую я тащил, и на то, что я напряженно думаю, как прилепить к ней приклад, прицел и сошки. Он издали начал мне кричать,

– А я что тебе говорил, попорченный был доспех! Как только святой водой обмыли, так и покупатель нашелся. Уже дал задаток, сказал, что сейчас остальные привезет, знает, что мы только до полудня ждать будем.

– Что ты так радуешься? За сколько монет сторговал?