Караул устал - Василий Павлович Щепетнёв
В Варшаве я, конечно, без оружия. Польша хоть и братская страна, но вооруженного гроссмейстера не потерпит. Но вдруг я мастер рукопашного боя? В газетах были фотографии из Багио, где мы с девочками в форме школы Antonio Ilustrisimo изображаем цапель в ожидании лягушек — стоим на одной ноге, очень эффектно. Но ничего боевого в упражнении нет, это тренировка равновесия. Однако фотографию перепечатали многие издания, включая «Комсомолку». Там был мой коротенький материал о пользе физической культуры для развития эффективного мышления, и его сопроводили той фотографией. И пошли слухи, что я изучаю карате.
И вот мы идем по первомайской Варшаве. Неторопливо, прогуливаясь, и ведя беседу на двух языках, английском и польском. Я некоторые фразы уже заучил, да.
Прохожие на нас поглядывали не без интереса, но и только. Меня никто не узнаёт. И одежда меняет человека, и я не так уж знаменит в Польше. А еще я на шахматных соревнованиях и всякого рода мероприятиях, где бывают фоторепортеры и телевизионщики, ношу «очки Чижика», специальные, чтобы вспышки не слепили. Среди шахматистов они популярны, сам Фишер их опробовал, и сказал, что имеет смысл надевать во время съёмки. Но лучше вообще запретить фотовспышки в игровом зале! Пусть используют высокочувствительную плёнку!
Но пока не запретили.
Пан учитель кратенько рассказал о себе: в тридцать девятом, еще в мае, родители увезли его в Великобританию. Что будет война, чувствовали все, да не всех пускали на Альбион. Отец пана учителя был строителем, мастером, и ему работа нашлась: британцы срочно строили береговые укрепления, да и не только береговые. А в сорок седьмом семья вернулась в Польшу, восстанавливать Варшаву. Вот так Адам Гольшанский вернулся на родину.
А потом пан Гольшанский сказал, что и я должен рассказать о себе, но по-польски. Не бойтесь ошибаться, бойтесь молчать!
Слов мне, конечно, не хватало, но пан учитель подсказывал. Подсказывать можно!
Затем мы зашли в лавку. Книжную. Сегодня, по случаю Первомая, выходной день, но ради меня её открыли. Пани Гольшанская и открыла, жена учителя. И я купил весьма увесистые англо-польский и польско-английский словари, каждый меньше словаря Мюллера, но не сказать, чтобы уж очень меньше. Нужно, сказал пан учитель. Оглянуться не успеете, как начнете читать Сенкевича, Мицкевича и Рымкевича, а у них каждое слово — жемчужина.
И я купил Станислава Лема. Для начала, сказал пану учителю, которому очень хотелось, чтобы я приобрел Сенкевича и Мицкевича. Прочитаю «Кибериаду», а там и до пана Володыевского дело дойдёт.
Я притомился, и спросил, нет ли неподалеку кафе, или какого-либо иного заведения, где можно посидеть, перекусить чем-нибудь польским, посмотреть на людей. Заведения, посетителями которого являются писатели, артисты, профессура, в общем, люди творческие.
— Есть, конечно, есть, — ответил пан учитель, и мы отправились в кофейню «Рыжая Сова».
Признаться, я хотел увидеть что-то вроде кабачка «Тринадцать стульев», с паном Профессором, паном Писателем и прочими персонажами. Прекрасно понимал, что выдумка одно, а реальность другое. Но вот насколько другое?
В кофейне, небольшой, на шесть столиков, пана учителя знали, он, похоже, был завсегдатаем — и привёл богатого клиента. Нормально и естественно, я это ожидал. Главное, чтобы было интересно.
Но одно дело — смотреть телевизор, а совсем другое — вживую. Никто не острит, а если и острит, то я острот не понимаю. Заняты всего два столика, за каждым сидят по двое, переговариваются вполголоса, иногда улыбаются. Пьют кофе, и всё. Пьют не спеша, по глоточку в пять минут. Ну, по два глоточка. Но маленьких.
А ну как завёл меня пан учитель в логово мелкобуржуазных панов? И сейчас начнутся провокации? Вон тот, похожий на пана Спортсмена, определенно может доставить неприятности, в нем килограммов девяносто на вид, и телосложение атлетическое. Остальные, правда, дамы, но что я, боевых дам не знаю? Лиса и Пантера, например.
Нет, это я не всерьёз. Никакой опасности я не видел. Хотя бы потому, что пан учитель очевидно сотрудничал с польской госбезопасностью. Все работники «Интуриста» ли, «Орбиса», и подобных им заведений сотрудничают с госбезопасностью. Других не держат. Женя, безусловно, тоже это понимает, потому, хоть и нехотя, отпустил меня на прогулку. Пан учитель мог привести меня на расправу только по приказу ГБ. Случись что со мной, скандал получится изрядный. Много шума из ничего, да. Оно это нужно — польской госбезопасности? Это в шахматном мире я король, а в реальной Польше — чижик и есть. Птичка-невеличка, интереса не представляющая. И не стоящая внимания сильных мира сего.
Потому мы с паном учителем преспокойно пили кофе со сливками. Под шарлотку. По раннему времени, сказал мне пан учитель, кофе и шарлотка полностью соответствуют привычке истинного варшавянина-интеллектуала.
Кофе неплох, шарлотка великолепна, жизнь — хорошая штука, польский язык славный и хороший, наш, славянский, хоть и с загибами. Это на меня так кофеин плюс сахара шарлотки действуют — фруктоза, глюкоза, сахароза. Оттого паны и улыбчивы: выпьют с утра кофе со сдобой, отчего бы и не улыбаться? Вот если бы в нашем общепите был такой кофе и такая шарлотка, мы бы тоже начали улыбаться. И в трамвае, и в троллейбусе, и в автобусе. Непременно.
Фоном говорило радио.
Пан Спортсмен попросил жестом сделать погромче, дама за стойкой, видно, хозяйка заведения, сделала.
Взволнованный комментатор частил, и я разбирал только «милиция» «непокой» и ещё часто слышалось имя какого-то Зомо. Я даже подумал словарь открыть, но книги были завернуты в бумагу и перевязаны, не хотелось рушить красоту. Да и зачем, когда рядом пан учитель?
— Столкновения особо несдержанных граждан с милицией. Кое-где. Единичные, — ответил Адам Гольшанский. По-английски сказал.
И вдруг репортаж оборвался, вместо него зазвучал «Весенний вальс» Шопена.
Сидевшие за столиком говорили по-прежнему вполголоса, но в полтора раза быстрее, чем прежде. Видно, обсуждали случившееся.
Я с расспросами к пану учителю не лез. Страна хоть и братская, а не своя. Сор из избы выносят тайком, без музыки.
Но пан Гольшанский сам вернулся к теме:
— Неспокойно у нас последнее время. То бастуют, то бузят, будто из этого может выйти какой-то
