Шофер - Андрей Никонов
— Насчёт долгов верю, а в остальное — не очень.
— И правильно делаешь, мало ли кто что скажет. Доказательств у меня не припасено, с теми, кто меня сюда вызвал, сам понимаешь, сводить тебя не буду — и они не захотят постороннего человека в деле иметь, и тебе незачем потом так же, как я, у них на поводке бегать. Но ты сам увидишь, когда мы с этими бандитами и предателями разберёмся, их арестуют, а я на свободе останусь, да ещё и с прибытком. И случится это совсем скоро, самое большее на месяц затянется, а то и на пару недель всего.
— Ты, дядя Николя, одного не учёл, если я увижу, что вор — это ты, скручу и в ГПУ лично приволоку, — пообещал Травин.
— Вот видишь, — Ковров расцвёл, — а ты говорил, к согласию не придём.
— Ни к чему мы ещё не пришли.
— Я тебе, дорогой мой племянник, не предлагаю людей убивать или в иные преступления влезать, поможешь мне немного, а я в долгу не останусь, заплачу за месяц шестьсот целковых. Сегодня ведь ты уже, считай, на меня поработал, привёз куда надо, отвёз обратно, вот и дальше так. Сомневаешься? — коммерсант достал пять бумажек с сеятелем образца 1924 года, положил на стол и пододвинул Травину. — Тут ровно сто пятьдесят золотых рублей. Увидишь, что я тебя в чём-то обманываю, уйдешь, я удерживать не стану, деньги в любом случае твои. Ну а как убедишься, что я не вру, ещё пятнадцать таких же ассигнаций дам через две недели, а если какая другая помощь понадобится — доплачу, не обижу. По рукам?
Сергей родственнику не доверял ни на грош, в то, что тот спелся с нынешней властью, ещё мог поверить, а в благородные порывы баронской души — никогда, в старых воспоминаниях юного Сергея Травина, вспышками мигрени возникавших в его голове, Николай Гизингер был эгоистичной и продажной сволочью.
— Значит, и сейчас могу встать и уйти? — уточнил он.
— Можешь, — вздохнул Ковров, — только завтра со мной съезди, а то даже не поймёшь, от чего отказался.
— Хорошо, — Травин забрал деньги, встал и ушёл.
* * *
Азалов, сидя за столом в гостиной, разглядывал карту сокровищ. Разглядывал с некоторым отвращением, потому что с ней он ближе к потерянному богатству не стал, хотя и попытался. А ведь мог, озарение пришло, когда он читал газету, и наткнулся на заметку про похороны какого-то артиста, возникла мысль, что даты вполне могли указывать на захоронения. Ближайший к Преображенскому кружок накрывал несколько московских погостов, в частности, Немецкое или Введенское, где, как сказал старик Пилявский, похоронен Станислав.
На Немецком кладбище бок о бок с семейным захоронением Пилявских действительно отыскалась могилка некоего Лялина, который помер в день, обозначенный на карте, даже искать почти не пришлось. Казалось бы, всё складывается как нельзя лучше, в ту же ночь вооружённые лопатами Пётр и Павел раскопали найденную могилу, вот только Лялин никакого богатства Азалову не принёс, в гробу лежал истлевший мертвец. Злая судьба поманила обещанием богатства, и снова обманула.
— Ах ты подлец, — в сердцах сказал Герман, и велел соседнюю могилу раскопать.
Рыхлая земля отлично поддавалась лопатам, свежий гроб с музыкантом они оттащили, подняли старый, который лежал рядом, выбросили из него останки Станислава Пилявского. Вот только ковырялись впустую, никакого золота там тоже не оказалось.
Главное, хоть с Немецким он угадал, но с остальными кладбищами просто не выходило. Азалов уж и так, и эдак карту Москвы накладывал, но не получалось точно определить, что за погосты обозначены, а главное — поди найди на кладбище могилку по дате смерти, каждый надгробный камень разглядывай, книги-то в революцию могли вполне сгореть, а участков там столько, что будешь целыми днями бродить, не сыщешь. Вот если бы фамилия была, или другая подсказка, то другое дело. Успокаивал он себя тем, что мертвецы — они спокойные, с богатством никуда не убегут, и рано или поздно он золото обнаружит, пусть для этого все московские погосты придётся объехать.
— Что там Зуля? — спросил он Павла, который чистил револьвер.
— Лекарь говорит, жить будет, но пока плох он, слова сказать не может, ест и пьёт через трубочку, рожа замотана, паскудник ему все кости на лице переломал. Ох и доберусь я до него, посчитаемся. А остальные вроде оклемались.
— Они меня не интересуют, пусть хоть сдохнут. Скажи-ка мне, что с Ковровым? Следите за ним?
— Федька бегает. Говорит, ничего особенного, но вот вчера нанял машину, и катался где-то целый день, приехал на извозчике только в десять вечера. Кто за рулём был, этот олух не разглядел, но номер машины записал. Не иначе как прокатная, надо бы по конторам проехать, узнать. Герман Осипыч, распорядись, мы с Петькой больно на этого фраера злы, Илюху-то он, почитай, калекой оставил. Мы уж его разыщем, так дай разрешение на пику поднять, или с бабой его душу отведём, из-за неё началось-то.
— Тебе бы только с бабой, всё под это подводишь. Делайте, что хотите, но чтобы в свободное время, — Азалов снова достал из кармана кость, катнул по столу, — двойка, чтоб её, всё время двойка. Пашка, что может это означать?
— Кто ж его знает, — Павел подул в ствол, а потом принялся начинять барабан патронами, — вам к гадалке надо, она всё по полочкам разложит. А если подумать, может, два шага от могилы сделать надобно, или в два часа ночи копать, чтобы, значит, клад появился.
— Хорошая мысль, правильная. Вот вы вдвоём этим и займётесь, — Герман развеселился, — будете по погостам ездить, в два часа ночи два шага сделаете, и копать. Вас же двое, всё сходится. Ладно, после вернёмся к этому, а сейчас, братец, у нас важное дело.
Павел кивнул, принялся за следующий револьвер. На столе, возле которого он стоял, на расстеленном полотнище, кроме двух пистолетов, лежали несколько ножей, кастет и небольшой молоток. Дочистив наган и зарядив его, он откинул полу пиджака, засунул пистолет в наплечную кобуру, прикрепил два ножа в ремешки на предплечьях, сунул кастет в карман.
В комнату зашёл Пётр, коротко кивнул Азалову, и тоже начал собираться. Револьвер и ножи он рассовал точно так же, как брат, за пояс брюк засунул молоток. На ткани остались один наган и небольшой нож, их взял Азалов, револьвер он сунул в карман, а нож закрепил на ноге, на щиколотке.
— Ну что, — офицер подошёл к буфету, сыпанул на зеркало немного белого порошка, вдул носом через серебряную трубочку, — архаровцы, вперёд!
Компания вышла из дома, Пётр завёл Студебеккер, закрыл кожаный верх, уселся за руль. Павел сел рядом с ним, Азалов позади, машина выехала со двора на улицу, вырулила на Преображенскую площадь, разгоняя сигналами гужевые подводы и экипажи, а оттуда — на Стромынку и дальше, в центр города. Там, в одном из многочисленных переулков, неподалёку от синагоги, стоял трёхэтажный квадратный дом с внутренним двором, лавками на первом этаже и квартирами на верхних. Азалов поднялся по лестнице и попал в седьмую квартиру, которая занимала половину этажа. Общая дверь не запиралась, длинный коридор расходился в обе стороны, доходя до большой кухни и туалетных комнат. Жилые комнаты шли длинными рядами, Герман сверился с бумажкой.
— Вы к кому, товарищ? — молодая женщина с маленьким ребёнком зашла следом за ним. Чумазый мальчик тащил на верёвочке деревянную машинку.
— К Разумовскому.
— А, к Геннадию Сергеевичу, так его нет, он в экспедиции.
— Какой милый малыш, — Азалов изобразил улыбку, показал ребёнку козу, — а я знаю, я его товарищ по службе, зашёл кое-какие вещи взять. У меня и ключ есть.
— Ходют тут всякие, — старушка с тазом, полным белья, просто так мимо пройти не могла, — то из Петрограда к нему родня приезжает, то с работы шастают, не комната, а разврат. Я вот наволочку найти не могу, не иначе кто из его знакомых спёр.
Азалов с ней спорить не стал, пошёл в направлении, которое указала женщина с ребёнком, и отсчитав восемь дверей с левой стороны, вставил ключ в замок девятой, на которой и табличка висела — «Геннадий Сергеевич Разумовский». Кто такой Разумовский, он не знал, ключ и адрес ему передал Шпуля, а тому — таинственный незнакомец из Гохрана.
В комнате было темно, хоть глаз выколи. Герман отодвинул шторы, снаружи брызнул солнечный свет, освещая помещение. Большой тяжёлый шкаф загораживал проход между этой комнатой и соседней, кровать с никелированными шишечками была заправлена, рядом стоял комод, на котором лежала свежая газета «Правда». Ещё один знак, оставленный незнакомцем, тот в своей записке
