Уильям Моррис - Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

— Кроме деревень, есть и отдельные усадьбы? — спросил я.

— Сколько угодно,—  ответил Хаммонд. — Можно сказать, что, за исключением пустошей, лесов и дюн (вроде Хайдхеда в Сэррее), у нас трудно потерять из виду человеческое жилище. А там, где дома разбросаны реже, они обширнее и похожи на общежития старых колледжей. Эти дома существуют для удобства общения между людьми. Здесь могут жить самые различные люди, ибо не все обитатели деревни непременно земледельцы, хотя все они временами участвуют в сельских работах. Жизнь в этих домах очень приятна, особенно потому, что там живет немало наших ученых. Это создает большое разнообразие идей и настроений, веселит и оживляет местное общество.

— Все это меня удивляет, — заметил я — После всего виденного мне казалось, что деревня должна быть довольно густо заселена.

— Это так и есть, — ответил он. — С конца девятнадцатого века население почти не изменилось количественно, мы только расселились шире, вот и все. Мы помогли также заселению других стран, где наш приезд был желателен и куда нас звали.

— Когда вы называете свою страну «садом», — сказал я, — одно, мне кажется, не подходит под это название: вы говорили о пустынных местах, о лесах, и сам я видел окраину вашего Мидлсексского и Эссекского леса; зачем вы бережете его? Разве это не расточительство?

— Друг мой, — ответил он, — мы любим эти образцы дикой природы и можем себе позволить сохранить их. Что касается, в частности, лесов, то мы нуждаемся в строевом лесе и думаем, что наши сыновья и наши внуки тоже будут в нем нуждаться. Да, наша страна — сад. Но я слыхал, что в садах когда-то сажали кустарники и устраивали искусственные скалы. Я не люблю искусственных, но могу вас уверить, что стоит посмотреть на наши естественные скалы. Поезжайте для этого летом на Север, побывайте в Кэмберленде и Вестморленде. Кстати, вы увидите там большие овечьи пастбища! Вот уж где не приходится говорить о неиспользованном пространстве. Во всяком случае, это бережливее, чем занимать землю под парники и выращивать фрукты в неположенное для этого время года! Таково мое мнение. Поезжайте и взгляните на овечьи тропы высоко на горных склонах между Инглборо и Пенигвентом, а потом расскажете мне, расточаем ли мы даром землю, не застраивая ее фабриками для производства никому не нужных вещей, что было главным делом девятнадцатого столетия.

— Постараюсь туда поехать, — сказал я.

— Это не требует больших стараний! — возразил он.

Глава XI

ОБ УПРАВЛЕНИИ

— Теперь, — сказал я, — мне придется задать вопросы, на которые вам, вероятно, скучно и трудно будет отвечать. Но волей-неволей я должен их коснуться. Какое у вас правительство? Восторжествовал ли в конце концов республиканский образ правления, или вы пришли к диктатуре, которую в девятнадцатом веке некоторые предсказывали как окончательный результат демократии?

 По-видимому, этот последний вопрос не так уж бессмыслен, раз вы превратили здание парламента в склад для навоза. Где же заседает ваш теперешний парламент?

Старик в ответ весело рассмеялся и сказал:

— Навоз — не худший вид разложения, он помогает плодородию. Хуже грязь иного сорта, которую ревностно защищали когда-то в этих стенах. Теперь, дорогой гость, позвольте сказать вам, что нашему парламенту трудно было бы собираться в каком-либо одном месте, так как наш парламент — весь народ.

— Я вас не понимаю! — сказал я.

— Я так и знал, — кивнул головой старик — Теперь я приведу вас в ужас, сказав, что у нас вообще нет того, что вы, житель другой планеты, назвали бы «правительством».

— Я не так потрясен, как вы думаете, — отозвался я, — ибо имею понятие о том, что представляют собой правительства вообще. Но расскажите мне, как вы управляете страной и как пришли вы к такому положению вещей?

— Конечно, — ответил он, — нам приходится обсуждать разные дела, о которых вы можете меня спросить. И, конечно, не всегда каждый доволен выносимыми постановлениями. Но так же верно, что человек не нуждается в сложной системе правления, при которой армия, флот и полиция заставляют его уступать воле большинства равных ему людей. Такой нажим не нужен ему, чтобы понять, что стену головой не прошибешь. Хотите дальнейших объяснений?

— Да, хочу,— сказал я.

Старый Хаммонд поудобнее устроился в кресле и с бодрым видом взглянул на меня. Я немного смутился, опасаясь сухого ученого доклада. Вздохнув, я приготовился слушать.

— Я полагаю, вы хорошо знаете, что представляла собой система правления в тяжелое старое время?

— Допустим, что знаю, — ответил я.

Хаммонд: — Что являлось тогда правительством? Был ли это парламент или хотя бы часть его?

Я — Нет.

Он. — Не был ли парламент, с одной стороны, своего рода сторожевым органом, заседавшим для охраны интересов высших классов, а с другой стороны, балаганом для обмана народа, которому внушали, будто он имеет голос в управлении своими собственными делами?

Я. — История, кажется, это подтверждает.

Он. — В какой мере народ управлял своими собственными делами?

Я. — Насколько я слышал, парламент иногда был вынужден издавать законы, чтобы легализировать уже происшедшие перемены.

Он. — И это всё?

Я. — Думаю, что да. По моим сведениям, когда народ делал попытки устранить причины своих бед, вмешивался суд и объявлял: это бунт, это мятеж и бог знает что еще, и зачинщиков подобных попыток убивали или подвергали мучениям.

Он. — Если парламент не был тогда правительством и народ тоже им не был, кто же был правительством?

Я. — Не можете ли вы сказать мне это сами?

Он. — Я  думаю,  мы  будем  недалеки  от  истины,  если скажем, что правительством был суд, поддерживаемый исполнительной властью, которая управляла при помощи грубой вооруженной силы, и обманутый народ позволял применять ее против себя. Я имею в виду армию, флот и полицию.

Я. — Всякий человек согласится с вами.

Он. — Теперь о суде. Был ли он местом честного разбора дел, в духе современных идей? Мог ли бедный человек найти там защиту своей собственности и своей личности?

Я. — Всем известно, что судебный процесс представлял собой большое материальное бедствие и для богатого человека, даже если он выигрывал дело. Что же касается бедного, то считалось чудом справедливости и необыкновенною милостью, если он, попав в когти закона, избегал тюрьмы и полного разорения.

Он. — Вот почему, сын мой, правление посредством суда и полиции, — а именно так действовало правительство в девятнадцатом веке, — не пользовалось большим уважением даже у людей того времени, которые жили при классовом строе, провозглашавшем неравенство и бедность законом бога и связью, удерживающей мир от распада.

Я. — Это, должно быть, верно.

Он. — И теперь, когда все переменилось и «право собственности», побуждавшее человека хвататься за свои вещи и орать на соседа. «Не дам — это мое!» — когда это право исчезло так бесследно, что нельзя даже шутить на эту тему, может ли такое правительство существовать?

Я. — Не может.

Он. — Да, к счастью! Потому что для какой же другой цели, как не для ограждения богача от бедняка, сильного от слабого существовало подобное правительство?

Я. — Я слышал, что в обязанности правительства входило защищать граждан от нападения внешних врагов.

Он. — Так говорили, но разве кто-нибудь этому верил? Например, разве английское правительство защищало английских граждан от французов?

Я. — Так говорили.

Он. — А что, если бы, например, французы вторглись в Англию и завоевали ее, разве они помешали бы английским рабочим хорошо жить?

Я (со смехом). — Насколько я могу понять, английские хозяева английских рабочих позаботились о том, чтобы этого не было. Они сами обдирали своих рабочих, как только могли, в свою пользу.

Он. — Но если бы французы завоевали страну, разве они не брали бы с английских рабочих еще больше?

Я. — Едва ли. Тогда английские рабочие умерли бы с голоду и французское завоевание разорило бы самих французов так же, как если бы английские лошади и скот пали от недостатка корма. Поэтому английским рабочим от французского завоевания не стало бы хуже: французы не могли бы брать с них больше, чем брали их хозяева-англичане.

Он. — Это правда, и мы можем признать, что мнимые заботы правительства о защите бедного (то есть полезного) класса от врагов сводятся к нулю. Это естественно, ведь мы минуту назад убедились, что роль правительства заключалась в защите богатых людей от бедных. Но, может быть, правительство защищало от внешних врагов богатый класс?

Я. — Мне не доводилось слышать, чтобы богатый класс общества нуждался в защите. Когда два каких-либо народа воевали между собой, богачи обеих сторон не прекращали совместных спекуляций и даже продавали противнику оружие для убийства своих же граждан.