Олег Макаровский - Мир фантастики 2014. На войне как на войне
Заржали уже совсем по-хорошему. Кто-то выдохнул: «А майор-то, даром что очка – грубо́й в доску!»
Воронов вытащил платок, утер взмокревшие щеки. Он вдруг с ужасом понял, что не знает, как закруглить разговор, не сбив впечатления. Оттого просто каким-то ангелом со небеси показался взмыленный боец, тяжело задышавший в самое ухо:
– Товарищ майор, вас просят к пленному! Что? Не знаю. Просят скорее, что-то там важное…
– Ладно! – Воронов опять произвел калдиньшскую манипуляцию с фуражкой. – По местам. И больше не скопляйтесь, а то парой снарядов весь личный состав… Нам еще час, от силы два, продержаться до помощи. Смотреть в оба, беречь патроны!
Он еще что-то говорил так же громко и браво, пробираясь траншеей, кого-то похлопывал по спине, кому-то сдвигал пилотку на нос… Что он станет им говорить через два часа, если помощь не объявится? Об этом ему не думалось. Два часа нужно еще прожить. А пока он сам верил собственным доводам. И не только тем, озвученным. Ведь полковник обещал… Ведь полковник объяснял про скважину – разве могут бросить на произвол такой важный пункт? Доводы иного сорта Воронов категорически запретил себе допускать на ум.
Пленный был все в той же стрелковой ячейке, сидел скукожась, на комбата глянул мутно, невидяще. Воронов довольно долго рассматривал вздутую скулу, заплывающий глаз, полувывернутые-полуободранные карманы… Что было делать? Ругать назначенного в охрану за мародерство? Или себя за то, что не додумался распорядиться обыскать странного человека?
Нет, ничего он не успел ни сказать, ни сделать. Первый же взгляд на охранника, и… Тот не походил больше на гордого своей добычливостью хищника, а был теперь сосредоточен и явно нешуточно напуган. Перехватив взгляд комбата, протянул ему на раскрытой ладони какой-то квадратик.
Бумажка, закатанная в прозрачную корку – вроде целлулоида, но жестче. Удостоверение? Фотография пленного – черт, цветных не бывает даже на совнаркомовских корочках… Ага, студенческий билет. Ростовский госуниверситет. Истфак. Все это Воронов примечал отстраненно, самым краем сознания. Цепеняще, будто удавий взгляд на кролика, подействовало на него видение печати, пришлепнувшей цветной фотопортретик. Круглой синей печати с растопыренным двуглавым орлом.
– Цифирь гляньте, – тихо посоветовал охранник.
Несколько мгновений Воронов пытался сообразить, о чем речь. Потом додумался-таки всмотреться в дату рядом с ректорской размашистой подписью. Ушибся взглядом о первую цифру года и едва сумел побороть детское желание зажмуриться. Две тысячи… и какая, к чертям, разница, что там дальше?
Глубокий вдох, мысленно досчитать до десяти… Кто-то из великих советовал еще и трижды удариться головой об стену. Но стены поблизости нет.
Что же все это значит? Мистификация? Смысл, смысл, смысл-то в чем?!
– Который час?
Пленный. Не то сумел взять себя в руки, не то, как говорится, мужество отчаяния обуяло.
Воронов ответил. И тут пленный заговорил внятно, быстро, по-деловому:
– Через восемнадцать минут вас тут всех поубивают. Ваша сумка и документы попадут в штаб пехотного полка. Немецкого. Оттуда, еще через несколько штабов, – в Берлин. В «Цайтунг» промелькнет статья о том, как большевистские фанатики загубили выдающегося писателя. Недавно… ну для меня, моего времени… несколько листков вашей рукописи нашли в Мюнхенском музее. В историческом, в запасниках. Остальное потеряется навсегда. Если вы сейчас отдадите мне рукопись и отпустите меня, я обещаю, я чем захотите поклянусь: всё будет издано тютелька в… ну, без малейшей правки. Я могу, у меня папик… простите… отец со связями.
Вот про отца он соврал, это чувствовалось. А остальное? Если вранье ощутилось, значит, остальное – правда?
Пока писатель с высшим филологическим образованием мямлил, одинаково боясь верить и не поверить, мелкий урка с лагерным стажем анализировал ситуацию.
– Слышь, майор! – Он подергал Воронова за рукав. – Не отдавай! Хай тебя вместе с бумажками к себе уведет. Тебя, слышь? И еще… – Его глаза сделались жалкими, умоляющими, как у голодной шавки.
– Нельзя, – быстро сказал пленный. – Здешних с собой брать категорически… Меня посадят!
Урка ощерился:
– А ты мозгой пораскинь, женива, чё лучшее: тута задубарить или там посидеть?
Кажется, пленный мало что понял из этой фразы. Но тон и выражение лица говорившего и без всяких слов были достаточно красноречивы.
– Я согласен, – сказал пленный.
– Сколько человек вы можете… гм… перевести?
Воронов спросил это, лишь чтоб немного потянуть время; торопливый ответ «больше двух никак, ну верьте – никак!» он пропустил мимо ушей, спросил снова:
– Кому и зачем понадобилась у вас моя рукопись?
– Препод, проректор, – торопливо и зло забормотал пленный, взглядывая почему-то куда угодно, кроме лица собеседника. – Славы хочет. Накропал статейку по тем страничкам из Мюнхена. Типа, сюжетная реконструкция. Если докажет совпадение с оригиналом – что-то там ему присудят или грант какой-то дадут… Да пошел он!
– Вот это – правильно, – сказал Воронов.
Он медленно перевел взгляд с физиономии выплюнутого будущим студента на рожу урки (у того в глазах шавочность очень забавно переплавлялась в натужную безысходную оторопь). Усмехнулся. Снова принялся изучающе рассматривать изуродованное кровоподтеками, растерявшее женоподобность лицо. Спросил:
– А если оригинал с реконструкцией не совпадет?
Студент – по глазам было видно – отлично понимал: времени совсем уже нет, и нужно немедленно рассказать что-нибудь очень-очень-очень убедительное. Вот только что?! И без того тусклый его взгляд выцвел таким отчаянием, что вороновская усмешка сделалась почти сочувственной:
– Да все понятно. Если слегка – подправят… естественно, не реконструкцию. Если же не совпадет очень, оригинал просто-напросто не найдется. Иначе бы не потребовалось присылать за ним такого… и так…
Он ладонью растер пот по лбу и щекам, вздохнул:
– И про «издать» ты мне не рассказывай, мальчик. Я пишу это для себя, для таких, как сам. Судя по тебе, у вас мое писание мало кого растревожит. Так что не отдам я рукопись ни в экспонаты, ни в аттракционы. И себя не отдам. И в нелегалы к вам не пойду. Это вот он… – кивок на жадно слушающего урку, – он бы там у вас забоговал, если о вашем времени можно судить по тебе. Но вот оттого-то…
Он хотел объяснить – не студенту, охранничку – что именно «вот оттого-то» неведомый переход-перевод наверняка защищен от гостей из прошлого, и что с такими наверняка же не церемонятся: это ведь не преступление – убить покойника.
Хотел.
Но не успел. Очередной взрыв – опасно недальний – будто бы втряхнул ему в голову достаточно простую догадку:
– Постой-ка… Если ты сейчас заберешь сумку – какая реконструкция? Листки в музее ведь не найдутся, ты же их все утащишь! Что, это зачем-то и нужно? Чтоб не нашлись?
Студент не ответил. Словами. Но слова, в общем-то, и не требовались.
От дальнейших вороновских вопросов студента спас урка. Он тоже понимал, что времени нет. А еще он наверняка успел уже прикинуть в меру своего разумения степень опасности (для себя) пребывания «здесь» и «там». И подбор убедительного аргумента дался ему куда быстрей, чем студенту.
Штык к его винтовке примкнут не был, стрелять он то ли остерегся, чтоб не привлечь внимания других бойцов, то ли все-таки пожалел блаженного дурачка-интеллигента. Так, иначе ли, но удар винтовочным стволом под грудь отшвырнул Воронова на траншейную стенку, перешиб дыхание, почти обездвижил. В следующий миг урка навалился на своего комбата, пытаясь содрать с него сумку.
А еще долей мига позже…
Воронов почему-то ничего не услышал, и увидел он только, как глаза напавшего дурака вдруг немыслимо распахнулись, как вспыхнула в них и тут же захлебнулась слезами горькая жалобность. Навалившееся тело обмякло, отяжелело… И лишь тут, сумев, наконец, вновь задышать, Воронов рассмотрел невесомо, по-снежному облетающие с неба клочья степного рыжего дерна.
Студент, сидевший на дне траншеи, остался целехонек, его только землей присыпало. А Воронова незадачливый уркаган прикрыл и от земли, и от осколков. Сказочное везение – выжить за десяток минут до смерти.
Вывернувшись из-под трупа, комбат оправил перехлестнутый через плечо ремень сумки. Нагнулся за слетевшей фуражкой. Едва успел подхватить до того чудом каким-то не свалившиеся очки. Выпрямился. Буркнул:
– Дуй к своему переходу. Может, успеешь.
Воронов уже выбирался из ячейки, когда позади сказали негромко и очень зло:
– Стоять!
Ну встал. Оглянулся.
Студент, оказывается, успел вскочить, подхватить брошенную уркой винтовку. Держал ее крепко, правильно, и затвор передернул достаточно сноровисто – видно, все-таки хоть как-то, да готовился к своему вояжу.
