Вера Камша - Млава Красная
– А вот об этом, – государь не отводил пристального взгляда, – мы в Брюссельском концерте и объявим.
* * *Великий князь Геннадий Авксентьевич восседал в особом, для караульного офицера приспособленном кресле, ровно аршин проглотил.
Как и положено офицеру лейб-гвардии Кавалергардского полка во внутреннем карауле, он был в белом мундире и супервесте красного сукна, с егорьевскими звёздами на спине и груди. Правом снять одну крагу и расстегнуть чешуйку от каски князь не воспользовался – злился.
При виде воинского чина первого класса Геннадий Авксентьевич вскочил и нарочито бессмысленно щёлкнул каблуками. Николай Леопольдович махнул рукой.
– Мерзкая погода, голубчик.
– Так точно, мерзкая, ваше высокопревосходительство! – рявкнул Геннадий. Надо полагать, вечером в Хотчине будет весело. Если только возмущённый отказом кавалергард не рванёт за утешением к цыганам или не затеет ссору.
– Как там крестница моя, – самым домашним образом осведомился шеф Жандармской стражи, – поздорову ли? Давненько я её не видал…
– Моя младшая сестра сейчас в Хотчине и пребывает в добром здравии, – отчеканил Геннадий, но глаза его слегка потеплели. Похоже, Зинаида опять заодно с братом.
– И зря, что в Хотчине, – граф Тауберт укоризненно покачал головой, – Зинаиде Авксентьевне пристало блистать при дворе, а не грустить в осенних парках. Что ж, майор, дежурьте. И передайте сестре, что я буду иметь счастие навестить её при первой возможности.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – Двоюродный племянник государя вновь зверски щёлкнул каблуками. Геннадий был одно лицо с отцом, только уж больно разное вино налил Господь в одинаковые мехи. Что ж, люди не собаки. Это от гончих родятся гончие, а от мопсов – мопсы, двуногие же вельми разнообразны и снаружи, и внутри, не угадаешь…
Старенький придворный арап услужливо распахнул маленькую дверцу. Николай Леопольдович мог входить в личные покои василевса не только без доклада, но и без приглашения, другое дело, что пользовался этим не так уж и часто. Сегодня же его ждали.
– Что, Автандил, государь занят?
– Двоюродный там. – Царивший в буфетной седой чернобровый камердинер прожил в Анассеополе больше полусотни лет, но от гортанного говора так и не избавился, зато был верен как Крониду Антоновичу, так и сыну его. – Но велели заходить… Ждут…
– Хорошо. – Тауберт мимоходом глянул на часы с золотыми фазанами. Четыре пополудни. Минута в минуту, как и было велено.
Скрипнула скрытая ширмой дверца, два высоких плечистых человека у стола обернулись одновременно. Лицо первого озарилось улыбкой, второй был откровенно раздосадован.
– Входи, Никола, садись, – потребовал государь, – чай остыл, да Автандил сейчас новый принесёт. Слыхал, что Авксентий говорит?
– Нет, ваше величество. – Василевс за пределами парадных покоев в общении предпочитал простоту и требовал в ответ того же, но Тауберт в простоте преуспел лишь наполовину. Граф держался вольно с государем лишь наедине и при тех, кому доверял. Великому князю Авксентию шеф жандармов верил не больше, чем флюгеру в ветреный день. Причём флюгеру пустоголовому. – Добрый день, ваше василеосское высочество.
– Брат Егорий воду мутит, – хмуро бросил Арсений Кронидович, не дав кузену раскрыть слишком уж забитого калачом рта. – Ливонскую кампанию ругает и других на то подбивает. Намедни вот к Авксентию заезжал, хотел, чтобы тот с некими англичанами встретился.
– Видимо, речь идёт о лорде Фэйбиане, что путешествует по Европе инкогнито, под именем сэра Бэгби, – предположил Николай Леопольдович. – Он уже посетил Вену и Берлин, откуда отбыл в наши палестины.
– Похоже на то. – Государь отстранился, позволяя Автандилу пронести окутанный паром самовар. – Трейси Алтон, глава кабинета аглицкого, стар, его уход – дело уже не лет, месяцев. Посол граф Лучников полагает, сменит его либо Фэйбиан, либо Касвэлл, но князю Авксентию сие вряд ли интересно, его более иной театр привлекает…
– Каюсь, грешен, – охотно подтвердил великий князь. – Ну какой из меня политик, сам посуди?
– А раз никакой, так и ступай, – государь занялся самоваром, – Дарье Кирилловне ручку поцелуй.
– Как же иначе? – Авксентий Маркович торопливо, но не теряя достоинства, поднялся. Общество шефа жандармов его никоим образом не радовало. – Милость твоя, Арсений Кронидович, безмерна, век за тебя Бога молить будем…
– Иди уж, – прикрикнул василевс, с юности не терпевший изъявлений благодарности. – Да Зинаиду не прячь. Чтоб к субботе здесь была, а ты, Никола, что чаю не пьёшь? Любишь же…
Чай граф Тауберт любил, но не при чужих и тех своих, кто хуже чужого. Навроде ушедшего бонвивана. Арсений Кронидович об этом время от времени «забывал» и начинал выговаривать. Вот и теперь.
– Всем ты хорош, – попенял василевс, – но слишком уж привержен этикету. Будь ты индюком или, того хуже, церемониймейстером, понятно было б, а так с чего чиниться? На Капказе да на Дунае мы с тобой иначе говорили…
– Здесь не Капказ, – с сожалением признал Николай Леопольдович, бросая в чай сахар. Остановиться на двух кусках не получилось: всесильный сатрап с детства любил сладкое, и эта слабость, которую лишь слегка потеснило пристрастие к табаку, увы, уже отражалась на его фигуре. Пока спасали ладно скроенный мундир и ежедневные конные прогулки, но времени на них оставалось всё меньше.
– По-твоему, дышать только под пулями и можно? – набычился государь. – Вернулся в столицу человек, а стал истукан? Нет, друг мой, этикет того не стоит… Лишь умирающие немецкие династии, коим заняться более нечем и существование иначе не оправдать, подобными пустяками себе голову забивают…
Громко тикали часы, барабанил в окно докучливый дождь, государь рассуждал об этикете, падении нравов, былых и будущих победах и дурном ливонском климате, а Николай Леопольдович слушал и пил свой чай. За годы он привык и к этой своей обязанности. Арсений Кронидович слишком много думал и слишком о многом молчал, чего удивляться, что порой ему требовался не докладчик, но слушатель.
Первый раз кавалергард Тауберт слушал поручика егерского лейб-гвардии полка Алдасьева-Серебряного у костра под огромными южными звёздами. Низложенный Буонапарте писал трактаты в замке Святого Ангела, и василевс Кронид вновь обратил взор за Дунай. Пахло полынью и чабрецом, фыркали кони, перекликались часовые, а будущий василевс рассуждал о балканских единоверцах. Сколько раз списывали сербов со счёта, а они поднимались и брались за оружие, не то что чухонцы, те только скулить горазды. Ныне же из-за скулежа того…
– А теперь вот в собственном доме змеи развелись. – Государь отставил чашку, давая понять, что воспоминания и рассуждения позади. – Егорий-то свет-Кронидович не только спенсеры да панталоны английские натянул, но и совесть. Не то беда, что не любит он Россию, но только себя лишь, а то беда, что спит и видит себя василевсом. Понимает, что, с какой стороны ни глянь, невозможно сие, а душа горит. Ну а фэйбианы и рады! Подбивают на гнусности, того и гляди, под крепость подведут. Жаль дурака, как-никак родная кровь, а всего хуже, что разлад меж нами всем ведом.
– А на Капказ? – посоветовал Тауберт. – В Грозную, статским губернатором? Разок горцы дикие обстреляют, будет в резиденции сидеть безвылазно да реляции сочинять…
– И то дело, – задумчиво произнёс василевс, – только не теперь, а после кампании Балканской. Пусть видят – не из страха брата отсылаю, но из желания видеть в самых диких из земель наших просвещённые порядки. Пока же приглядывать придётся да пугать, чтоб не натворил чего. Я тут Авксентия застращал, уж он-то разнесёт…
– Не похож Авксентий Маркович на испуганного, – невольно усмехнулся Тауберт, – скорей на одарённого.
– От тебя не скроешься. – Василевс тоже улыбнулся. – Обещал я старому греховоднику, что у тех, кто верен, не стану уделы урезать, а после победы на радостях, может, ещё и увеличу. Теперь Авксентий и сам не изменит, и про других донесёт. Вот думаю, может, не только Егория на Капказ спровадить, но и Авксентия – в Суомию? Объявить о конституции по образцу и подобию лешскому, а затем…
Об этом тоже было говорено-переговорено, и всё же Николай Леопольдович промолчать не смог:
– Разумно ли давать чужеродным окраинам больше преимуществ, нежели сердцу Державы? Чем лехи лучше русских, что имеют, несмотря на все мятежи, возвращённую ныне конституцию да конскрипцию[11], а не рекрутчину, да и служат в своём родном крае, и офицерами при них всё больше те же лехи. И чем больше им даём, тем больше требуют.
– Не сами они требуют, – устало поправил государь. – Но горячие головы, Веной подзуживаемые. Пусть, дескать, рычат на Державу и не думают о польских коронных землях, к Австрии отошедших.
Тауберт знал, что вступает на тонкий, наитончайший лёд. Но момент казался не самым худшим.
