Борис Орлов - Начало великих свершений
Я вспоминаю мучения Шрамма при попытке произнести мое имя-отчество и усмехаюсь. Зепп заинтересованно подвигается ближе и тихо прыскает в кулак, сперва услышав мой рассказ, а потом, пытаясь повторить подвиг Макса.
За разговором мы прибываем на место. Шпалерами стоят солдаты СС. Выйдя мы словно сливаемся с ними, несмотря на иной покрой формы и цветные фуражки[3]. Эсэсманы и дружинники ревут в десятки глоток приветствия "Хайль!" и "Слава!" сливаются и сплетаются в майском небе.
Группенфюрер Гейдрих произносит речь. Коротко, ясно, четко: слава Рейху, слава России, слава всем нам, что ведут войну с мировым еврейством ради всеобщего счастья. Потом желает нам хорошо провести в Кракове время (увы, одни сутки) отведенное на переформирование нашего эшелона.
Мы шагаем по улицам старого города. Зепп позвал в компанию друзей. Это Мартин Готфрид Вейс и Руди Вернет. Со мной пошли капитан Бороздин, штабс-капитан Тучков и поручик Фок.
День проходит на славу. Ресторан встречает нас вкусными запахами и музыкой Шуберта. Заливное из желудков, свинина с мазурской брюквой, бигос, фляки[4] – все это основательно сдобренное "выборовой" и "житной" почти примиряет меня с Польшей вообще и с польской кухней в частности. Только Вернет, заказавший "кайзершмарен" и картошку с беконом, недовольно морщит нос. На его взгляд польская кухня чересчур тяжела.
Прогулка по городу удается как нельзя лучше. Зепп с товарищами знают наперечет все интересные уголки и закоулки города и просто сгорают от желания показать их нам.
Старинная архитектура Кракова мне нравится, и я сообщаю об этом вслух. Тут же Вернет, который, кстати, имеет ученую степень доктора заводит со мной серьезную дискуссию о культурах, оказавших влияние на польскую.
Я пытаюсь отстоять старинный тезис, слышанный еще от отца: польская культура – это фантом, нонсенс. Нет никакой польской культуры, а есть смесь русской и прусской культур, которые собственно, и породили это странное образование – Польша.
Доктор Вернет отстаивает свою версию: Польша есть самостоятельное порождение, безобразный плод союза евреизированных хазар и римско-католических церковников. Несмотря на облагораживающее влияние русской и германской культур, поляки в Польше, рычит Вернет, остались дикарями, уродливым наростом на лице арийско-славянской подрассы.
За этим спором, в котором принимают участие все, день клонится к вечеру. И вот театр. Если честно, то он производит на меня гнетущее впечатление: в роскошном здании, на роскошной сцене такая… ну, мягко говоря, слабая труппа. Я и так не люблю Верди, но "Аида в постановке этих, с позволения сказать, артистов… Радомес просто ужасен!
– Где Вы нашли это чучело? – спрашиваю я Блашке. – Ему место на лесоповале, не в театре.
– Увы, дружище, увы. Прежняя труппа на девять десятых состояла из аковцев и жидов. Пришлось обновить, – он кривится. – А где прикажешь брать качественные оперные голоса в Польше?
– Зепп…
– Да, Сева?
– Послушай, а ведь Фюрер, если мне помнится, сказал, что если у еврея хороший оперный голос, то он уже заслуживает избавления от лагеря. У нас выступают еврейские труппы и оркестры. И, право слово, даже "Жизнь за царя" и "Золото Рейна" не проигрывают в их исполнении.
– Пожалуй, ты прав, – Зепп энергично встряхивает головой. – Надо поговорить с ребятами из зондеркоманд. Пусть поищут.
Гнусное впечатление от краковской "Аиды" парни из СД пытаются скрасить отменным коньяком, который, кажется, у них неисчерпаем, и симпатичными девушками из их же конторы. Девушки приглашены, так как мы на отрез отказались от посещения варьете, узнав, что тамошняя труппа так же подверглась чисткам. Бороздин что-то бормочет относительно певичек и танцовщиц, проверенных членов партии с 1921 года. Услышав перевод, эсэсманы дружно грохают, и признаются сквозь смех, что с варьете они, кажется, тоже слегка погорячились. Но они готовы исправить свои ошибки, и приглашают своих сослуживиц. Одна из них, Марта, блондинка с задорно вздернутым носиком и чуть коротковатой верхней губой, прочно завладевает моим вниманием. Она мила, обаятельна, остроумна и смело пьет коньяк наравне с мужчинами. Вечер мы проводим весьма мило.
…Пьяная луна, пьяная ночь, пьяная весна. Я лежу на отельной кушетке. Шарфюрер СС Марта Лейдт лежит рядом, тихо подремывая у меня на плече. В незашторенное окно я вижу, как уходит далеко в небо луна, и, увидев вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу утрачивает весь свой волшебный блеск.
Еще тише становится кругом. Полоска краснеет и точно сильнее темнеет город.
Я вглядываюсь в лицо Марты. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Мне хочется насмотреться на нее, запомнить, но сон сильнее, и не одна, а две уже Марты передо мной, и обе такие же красивые, нежные…
– Спишь совсем…
Нежный голос ласково проникает в мое сознание. Я тянусь обнять ее, но она тоскливо, чужим уже голосом говорит:
– Пора…
Мягко и плавно катится вагон. Я тщетно пытаюсь понять: что меня мучит? Какая грусть закрадывается в сердце? Что за человек Марта?… А сон все сильнее охватывает меня, легкий ветерок гладит лицо и волосы… голова качается в такт вагонным колесам. Слышится ласковый голос Марты, или это певучий голосок жены напевает какие-то добрые, нежные песни.
"Марта" – проносится где-то, и звенит над дорогой, и несется над просторами Германии, России, всего мира…
Подполковник Всеволод Соколов
Четвертый день канонады. Вчера мы прибыли в Бастонь и теперь стоим в исходном районе. Если пройти немного вперед, то в бинокль будут видны передовые укрепления линии Мажино. Небо черно от самолетов: летучий народ делает свое дело и на той стороне слышен вплетающийся в артиллерийский рев грохот бомбовых разрывов.
Мы ждем команды. Вчера нам раздали карты полосы наступления, а до того, в штабе танковой группы, демонстрировали рельефный макет местности с указанием всех укреплений и ансамблей. Сегодня или, в крайнем случае, завтра мы начинаем.
Вот уже третий час как мы сидим по машинам. Мягко урчат дизеля на холостом ходу, в тусклом свете лампочек матово блестит боеукладка. Пожалуй, впервые в жизни мне не страшно перед боем. Ну… или почти не страшно. Нет у вас, грязные галлы, орудия, способного пробить броню моего ЛК. Я удовлетворенно улыбаюсь, вспоминая показательный обстрел ЛК на опытном полигоне. Четыре сорокопятки старались изо всех сил. Каждая выпустила по двенадцать снарядов. Потом мы осматривали так и не пробитую броню нового чудо-оружия России. Так что я спокоен. Почти…
– Скала! Скала! – взрывается в моей голове голос комбрига Махрова. – Ответьте Горе!
– Скала слушает.
– Ты там что спишь, что ли?! Нашел время дрыхнуть, мать…!
– Никак нет, господин генерал-майор!
– А если "никак нет", так давай двигай! Начали!
– Понял Вас, Гора, начали.
– С Богом!
Шелчок переключателя.
– Беркуты, Беркуты, я – Скала! Начали!
Ротные отзываются, и, окутавшись сизым дымом дизельных выхлопов, машины начинают движение. Мерный гул танковых моторов, лязг траков, далекая стрельба – все это сливается в неповторимую симфонию боя. Мы рычим вместе с двигателями, воем вместе со снарядами. Начали! Начали!! Начали!!!
Впереди показалась полоса "зубов дракона". Два передних ЛК уже ведут по ним огонь. Трехдюймовые болванки крошат бетон, обнажая спутанную траву арматуры. Словно линейный корабль мерно разворачивается "Горыныч" и, повернув обе свои бронированные "головы", извергает огненный ураган снарядов. В полосе надолб появляется проход, и, точно, вода, нашедшая слабину в плотине, мы мчимся вперед неудержимым потоком. И так же как вода, пройдя полосу заграждения, мой батальон растекается по полю, устремляясь к бункерам.
Французы ведут яростный огонь. Внутри машин стоит страшный грохот. Удары снарядов по броне отдаются болью в ушах. Но ни одна "коробочка" не останавливается: не по вашим зубам, мерзавцы, русская броня!
Далеко впереди нас встают огневые столбы разрывов. Это глухари прорабатывают минные поля. Из своей командирской башенки я вижу, как ЛК-вторые из роты Бороздина, неторопливо поворачивая свои громадные башни, методично всаживают чудовищные снаряды в амбразуры укреплений. Лавриенковские ЛК-1 действуют иначе. Они подходят к вражеским сооружениям чуть ли не вплотную и быстро-быстро шлют несколько снарядов, пытаясь попасть внутрь ДОТа.
Внезапно в полуразрушенном укреплении оживает французский сорокасемимиллиметровый антитанк. По нашей броне великанской кувалдой грохочут попадания. Но для путиловского детища это пустяк, мелочь.
С короткой остановки мой наводчик Колыбанов кладет в амбразуру бронебойный снаряд. У меня отменный наводчик, едва ли не лучший в бригаде. Еще при формировании я выцепил из общего строя этого парня с чуть прищуренными холодными глазами. И ни разу не пожалел о своем выборе. Сколько ни просил меня наш комбриг, милейший Алексей Михайлович, сколько ни уговаривал, Колыбанова я ему не отдал. И не отдам. Самому нужен.
