Александр Мазин - Герой
— Это мое царство, — царевич Борис боялся, но изо всех сил старался скрыть страх.
«Еще бы ему не бояться, — подумал Духарев. — Попал, как кур во щи».
Парнишка всю жизнь провел в заложниках у ромейских кесарей. А уж чего там только не рассказывали о таких, как Святослав. Будто режут и бесчестят всех подряд, невзирая на пол и возраст. Жгут тысячами, и тысячами на кол сажают. Звери лютые, одним словом. Только что человечину не жрут. И то не факт...
Страшно парнишке...
Хотя какой он «парнишка», если подумать. Святослав его на год младше. Но Святослав — воин, князь, полководец. Ему и железа не надо, чтобы прикончить такого, как царевич. Одной рукой задушит. Страшно Борису, но держится неплохо. Всё-таки не вода в жилах течет — кровь царя Симеона.
— Это мое царство. А ты пришел его воевать.
— Не сам, — уточнил Святослав. — Твои дружки ромеи позвали — царство твое взять. И золота пообещали — на двух кораблях не увезти. Только расплатиться что-то не спешат.
— Я дам тебе золото! — быстро сказал царевич. — Столько, сколько обещали ромеи. Больше дам. Только уходи!
— Дашь? Правда? — Святослав засмеялся. И воеводы его, Икмор, Свенельд, Лют, Щенкель — тоже захохотали. Эко пошутил булгарин. Всё, что есть у него, все, что было, — теперь в руках русов. Да и сам он...
Царевич покраснел. Понял, что глупость сморозил.
— Я могу попросить у кесаря Никифора... — пробормотал он. — Чтоб он заплатил...
— Он заплатит, — подал голос Икмор. — А не заплатит, так мы через горы перейдем и сами возьмем.
— Жить хочешь, Борис? — спросил великий князь.
Царевич посмотрел ему в глаза... и кивнул.
Святослав усмехнулся... И вовремя вспомнил, что у булгар всё наоборот: покачал головой — да, кивнул — нет.
— Не хочешь жить?
— В бесчестье — не хочу, — твердо ответил царевич.
Святослав молчал. Долго. Духарев царевичу сочувствовал. Он знал: Святослав не станет его убивать, но царевич-то об этом не знал.
— Ладно, — наконец произнес великий князь, словно после долгого раздумья. — В бесчестье жить не будешь... Жить будешь — хаканом. Царем по-вашему. Но... — тяжелый немигающий взгляд уперся в Бориса, и тот даже отшатнулся слегка, словно ладонью в лицо толкнули. — ... Но клятву мне принесешь. Что будешь в союзе со мной против всех моих врагов. Братом мне будешь. Младшим. И Богом своим мне в этом поклянешься. Согласен?
— А ты? — храбро спросил царевич. — В чем поклянешься мне ты, великий князь?
— Я клятву твою приму, — сурово сказал Святослав. — Этого довольно. Но ты не бойся. Царства я твоего отбирать не стану. Даже казну отца твоего тебе оставлю — негоже брату моему нищим быть. Ромеев тоже не бойся. Они тебя будут бояться, коли братом моим будешь. Одно запомни: преступишь клятву — уж не знаю, как тебя твой Бог наказывать будет, а я тебе обещаю смерть скорую и страшную. А теперь выбирай, сын кесаря, что тебе любо: венок смертный или венец царский.
— Царский, — не раздумывая ответил Борис. И вдруг вспомнил: — А с братом моим — что?
— Да то же, — сказал Святослав. — Или бесславная смерть, или клятва и жизнь. Только без царства. Оно ведь у вас пока одно. Другого еще не завоевали.
Духарев вернулся в Межич только через месяц. Сначала в столице дела были, потом боярина одного местного замирял, который решил от царя новопомазанного отложиться.
Словом, приехал за Людомилой, когда уже листья осыпаться начали.
В Межиче всё было путём. И во многом потому, что оставил Духарев тут свою полусотню. Богумилы, правда, больше не совались, зато пару раз наезжали ватажки печенегов. Но, узнав, что в Межиче — гридни воеводы Серегея стоят, отправлялись восвояси. А вот соседа Межича, старого болярина, пощипали крепко. Сам-то он в замке отсиделся, но из подвластных ему деревенек вымели всё подчистую и смердов порезали.
Но к тому времени, когда приехал Духарев, печенеги из здешних мест уже ушли. Так что необходимость в гарнизоне практически отпала, и Духарев гридней своих забрал. Кроме одного. Полянин Дужка выразил желание остаться. Понравилось ему тут. Духарев возражать не стал. Предложил Людомиле оставить Дужку управляющим, а старого Пчёлку забрать с собой в Преславу.
На том и порешили.
К сожалению, в Преславе Духарев провел всего два дня. Оказалось, что на юге Булгарии — мятеж. Сразу несколько городов отказались платить подати и на западно-европейский манер объявили себя вольными городами.
Святослав отреагировал быстро и жестко. Скорым маршем преодолел полстраны и обрушился на мятежников «аки пардус». К зиме все взбунтовавшиеся города были замирены.
Теперь можно было с уверенностью сказать: война в Булгарии закончилась.
Царь Петр отрекся от престола. Вернее, об этом объявили: сам Петр после инсульта и двух слов внятно произнести не мог. На царство был помазан его сын Борис, который тут же отдал «старшему брату» Святославу придунайские земли, города на них, караванные пути и право взимать на них пошлину. Святослав торжественно поблагодарил. Затем «высокие стороны» подписали договор о военном и торговом союзе, и киевский князь отбыл в Переяславец, где намеревался отныне держать свою ставку. Вместе с ним отбыл и патриарх, официальная резиденция которого была в Доростоле, принадлежавшем отныне Святославу. В Великой Преславе Святослав оставил крепкую дружину под началом Щенкеля. Договор договором, а некоторая предосторожность не помешает.
Духарев тоже остался на зиму в булгарской столице и встретил здесь новый, девятьсот шестьдесят девятый год от Рождества Христова. И зима эта была одной из лучших в его жизни.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РУСЬ И СТЕПЬ
ПРОЛОГ
Густую липкую вонь в юрте дикаря не перебить ни благовониями, ни даже едким дымом, струившимся от жаровни.
«Так, должно быть, пахнет в аду», — подумал проедр Филофей, опускаясь на кошму и скрещивая ноги по степному обычаю.
Снаружи — холод, обжигающий лицо ветер. Здесь — жар и смрад, оседающий на коже мерзкой липкой пленкой.
Всё здесь было противно священнику. И смрадная юрта, и дикарские обычаи, и сам дикарь, здоровенный, голый, с руками и торсом, размалеванными грубыми узорами и мордами лживых языческих божков.
«Будь ты проклят, кровавый содомит», — подумал проедр, но ненависть и отвращение никак не отразились на выражении его лица. Филофей был опытным дипломатом и уже одиннадцать лет свершал свой подвиг: помогал язычникам истреблять друг друга, отвращая их от разорения христианских земель. Ради этого богоугодного дела проедр был готов терпеть страдания и лишения. Знал, что воздастся ему и там, на Небе, и здесь, на земле.
— Значит, крепко завяз пардус в чужой земле? — спросил пацинак.
— Крепко, — подтвердил священник. — Всеми четырьмя лапами.
— И не скоро вернется? — Прищуренные глазки пацинака колют, как ножи. А ошибешься — вынет пацинак настоящий нож и по-настоящему выколет собеседнику глаза. Филофей видел, как пацинак это делает. С удовольствием. Но ни тени сомнения нет во взгляде священника.
— Не скоро, — говорит он. — Может — никогда.
— Ха! — скалится пацинак. Зубы у него ровные, желтые, крепкие. Наверняка не болят. А у проедра вот уже вторую неделю болит зуб. Ни молитва, ни полоскания не помогают. Эту боль тоже приходится терпеть.
Пацинак перестает улыбаться.
— Что тебе нужно, жрец? — спрашивает он, — Зачем ты приехал?
Он уже задавал этот вопрос. Второй вопрос, который он задавал Филофею. Первым было:
«Ты привез мне золото?»
«Нет», — ответил Филофей.
«Тогда зачем ты приехал?»
«Я привез тебе то, что стоит золота, — ответил тогда Филофей. — Я привез тебе весть».
— Зачем ты приехал?
— Ты великий воин, большой хан, — проедр выбирал слова тщательно. Так подбирают жемчуг для дорогого ожерелья. — Воины твои несравненны в битве. Кому еще я мог принести весть о том, что великий город готов пасть к ногам большого... К ногам коня большого хана, — быстро поправился священник, вовремя вспомнив о том, что пацинаки не воюют пеше. Я принес тебе весть. А ты сам решай, как тебе поступить.
— А чего хочешь ты, жрец? — с подозрением спросил пацинак. — Имей в виду: золота для тебя у меня нет.
— Мне не нужно золото, — спокойно, даже надменно отказался Филофей. — Но просьба есть. Когда ты возьмешь большой город, позволь мне возвести в нем алтарь моему Богу.
— Будет так, — не раздумывая, ответил дикарь. И снова осклабился. Пацинаки не любят городов. И после их набегов городов не остается — только пепелища.
Дикарь потянулся к чаше, бережно налил из бурдюка белую жидкость. Сам. Своими руками. И протянул священнику:
— Пей.
И Филофей выпил. И причмокнул с показным удовольствием: мол, замечательный кумыс.
