Разрыв - Уолш Джоанна

Римские улицы предлагают мне череду закусок: пицца, бискотти, гранита[38]. Они мгновенно утоляют голод. Римляне не задерживаются подолгу в кафе, их любимое лакомство — мороженое, его легко есть на ходу. Покупаю granita con panna (замороженный кофе со взбитыми сливками) в магазине на площади, где я часто завтракала, когда была замужней. Из-за всего этого кофеина, сахара и никотина мне хочется двигаться, а из-за пустоты внутри я делаюсь легкой, как взбитые сливки, накачанные воздухом.

Я была воспитана относиться к себе легко, ценить эту бескомпромиссную невесомую вещь, называемую весельем. Бескомпромиссная вещь была присуща каникулам, званым ужинам, местам вдали от дома и другим развлечениям, которые должны были приносить удовольствие, если выполнялись как надо, потому что всего этого не было дома. Любимые занятия в малых дозах идут тебе на пользу[39]. Да-да, но только в малых дозах; хорошего помаленьку — немного этого, чуть-чуть того; не стоит слишком увлекаться. Если же забава не приносила мне радости, если я замечала другую эмоцию — сообщать об этом не следовало. Да и кто я такая, чтобы говорить? Сказанное не к месту могло всё для всех испортить. Я выбирала не жаловаться, ведь начни я, как бы я поняла, когда прекратить? Я понятия не имею, достаточно — это сколько? Проще быть пустой, молчать. И поскольку я не могу есть, я иду и иду.

Иду от Пьяцца делла Ротонда (я помню маршрут), пересекая Корсо Витторио Эмануэле II, по виколам и страдинам, пока не оказываюсь на Кампо деи Фиори, где сворачивающие торговлю продавцы топчут цветы и фрукты. Помню, как где-то между этим местом и Тибром, в саду Галереи Спада мы с мужем набрели на короткий узкий проход, выкрашенный так, чтобы создавать иллюзию длинного и широкого; в конце него виднелась статуя размером с садового гнома, казавшаяся монументальной.

Я лишен чувства пропорции{28}.

Я останавливаюсь перед Палаццо на Пьяцца Фарнезе, где фонтаны напоминают огромные каменные купальни для птиц. Часть карниза Палаццо покрашена под мрамор, но это древняя подделка, а значит, подлинная. Возле фонтанов-купален для птиц пожилая женщина кормит голубей, еще одна женщина сама по себе. На ней черное бархатное платье с расшитыми манжетами, слишком плотное, слишком строгое для такой жары и для ее занятия, но оно не потрепанное и не запачканное, и волосы ее оформлены в аккуратное серебряное каре, поэтому сумасшедшей она быть не может. Она никого не ждет. Я внимательно за ней наблюдаю, спрашиваю себя, могла бы я стать такой женщиной. Она крошит что-то из коричневого бумажного пакета. Не останавливается, пока в нем ничего не остается. Должно быть, она приходит сюда каждый день.

Выходи за меня, сказал ты.

Снова повисла пауза: я знала, что это шутка. Но пауза была такая короткая, зазор:

=

Mind the gap: я думала, это что-то да значило.

Я всё иду и иду, пока день не становится синим, а здания — светлее ночи вокруг. Я так далеко ушла оттуда, где должна была быть, что не знаю, смогу ли найти дорогу назад.

«Ты заблудилась», — сказал ты мне в тот же день. Будто я не знала.

Где бы я была, если бы не ты?

Не здесь, я знаю.

Что-то не подпускает меня к главным улицам. В переулках все окна тусклые, кроме освещенных окон ресторанов. В Риме поступай как римляне. В общественных местах римляне едят, но не пьют, если нет еды, и речь не о закусках — о полноценных ужинах! Одной подачей блюд вам не отделаться. Бар за баром, меловые доски предлагают огромные тарелки на двоих или дегустационные меню: aperitivo, antipasto, pasta, zuppa, primi piatti, secondi piatti, dolce[40]. Я бы что-нибудь где-нибудь съела, если бы только нашла подходящее место, что-то, не требующее от меня слишком большого усилия. Прохожу мимо ресторанов, у входа которых выложены меню, толстые, как библии на кафедрах, — романы, которые никто не читает. Эти рестораны стоят пустыми. В таких я есть не хочу. Другие рестораны похожи на стеклянные блоки света, в их окнах — большие компании, семейные торжества. Всем будет где сесть! сообщают они и еще: Всем будет что съесть! Я хочу поужинать в ресторане не слишком полном и не слишком пустом. Не хочу объедаться, ведь, если я буду недовольна чем-то на полный желудок, я больше не смогу оправдывать голодом чувство пустоты. Если меня перестанет поглощать голод, горе поспешит занять его место. Один зазор мне нужен для того, чтобы предотвратить другой.

«Уходи или оставайся, — сказал ты в тот день, — только не отравляй всё». Яд — женское оружие, направленное на домашних, деликатное, как еда и питье; семью женщине разрушить проще всего, проще только себя. Называя меня отравительницей, ты обронил каплю яда. Ты подмешал его к моим мыслям, натравив меня на себя. Когда я ушла, мне казалось, что все мои действия источают его вонь.

Неудивительно, что я не ем.

Люди, ужинающие в стеклянных коробках, похожи на туристов. Меня злят рестораны, заставляющие их разыгрывать душевные семейные трапезы на публике, и злит, что только тут могут поесть неместные. Наверное, римские семьи едят дома. Дом.

Выходя замуж, я надеялась, что у меня получится быть замужем иначе, не так, как это происходит в других знакомых мне семьях. Высокая планка, но когда берешься построить что-то большее и лучшее, зачем довольствоваться малым? Вероятно, мне казалось, что брак — это что-то, что вы строите, как те пары в телешоу, возводящие дом своей мечты под наблюдением камер, — переделывая старинную конструкцию амбара или часовни, сохраняя кое-какие оригинальные элементы, модернизируя другие на свой вкус. Я не понимала, что брак — это то, куда вы въезжаете, здесь уже всё построено кем-то другим по плану, начерченному сотни лет назад людьми, жившими иначе. Брак построен из старых камней, обтесанных с применением технологий, непостижимых для нас сегодня. Нам только и остается, что заполнить бреши цементом, чтобы получить что-то пригодное для жизни. По мне, так это никакой не дом. Просто груда камней.

Я давно не жила в гостиных, но как будто не могла найти способа жить без них. В моем доме, том доме, где я жила в браке, была гостиная, если я хочу держать ответ, что, без сомнения, должна делать. Тот дом создавал мне кучу проблем и постепенно стал домом из кровавых историй. В нем было слишком много комнат, чье назначение было рудиментарным, невообразимым — в бальной зале канделябром, в библиотеке свинцовой трубой, — впрочем это были не бальные залы и не библиотеки, а обыкновенные комнаты, чья функция рассыпалась. Пока я избегала комнат, которые не могли мне больше пригодиться, дом становился всё больше, а я — всё меньше. Зимой, перед тем, как я съехала, было холодно, но я не включала отопление: не в таком большом доме лишь для себя одной. Я работала в кровати, и моя жизнь уменьшилась до ее размера, приняла ее форму, из нее мне было слышно, что происходит по другую сторону стены: шум телевизора и готовки. Обнадеживало, что другими домами по-прежнему пользовались и где-то жизнь шла так, как было задумано, пока мой дом был только панцирем дома. Снаружи он был в порядке, но я не чинила карниз для гардин, не подкрашивала стены, не стригла газон. Я готовилась к своему упадку.

Окружавшая обстановка потому и произвела на меня такое гнетущее впечатление, что явилась искаженным повторением прежней{29}.

Но я не хочу заблудиться в метафоре, где слишком много комнат. Брак не дом, в котором я была заперта, не дом, который рухнул. Его устройство похоже на то, что Фрейд писал о Риме: множественные слои культуры и истории, которые не разглядишь разом, как если бы не существовало ни времени, ни забвения.