Лёд Апокалипсиса - Тимофей Кулабухов
Парней погнал отдыхать. Несмотря на усталость, дежурить остался я и неожиданно серьезный Август.
— Вы боитесь смерти, Антон?
— Не особо. Я активно борюсь за живучесть. Некогда бояться, когда занят. Знаете, с детства не умел быть самым красивым, самым опрятным, самым лучшим учеником, обаятельным с девчонками, богатым, модным, популярным, но — всегда живучим. Как в старых советских фильмах, когда капитан ревёт зверем в трубку своим матросам, когда судно пылает и одновременно тонет — «боритесь за живучесть». Потому что живучесть железа зависит только от людей. Я чертовски живуч, конец света не убьет меня. Наверное.
Август сегодня не похож на себя. Молчит, слушает. Подал мне бутыль. Я отхлебнул. Какая-то жуткая брага.
— Кхе, ох. Что это?
— Вино, изготовленное из запасов дядиного вишневого варенья, дрожжей и теплоты моей квартиры. Крепленое самогоном бабы Насти из четвертой. Вкуснота. Хотел сказать. Люди будут до последнего держаться, старательно не замечая изменений, шептаться про свежевыдуманные аномальные заморозки и придерживаясь старого образа жизни. Но это как эффект лягушки. Слышали о таком?
— Представьте себе, да. Одну лягушку сажают в ведро, ставят на огонь, вода греется, она постепенно закипает, лягушка варится заживо. Вторую сразу кидают в кипяток, она выпрыгивает и выживает. Типа, всё дело в постепенном накоплении изменений. Как у нас вокруг, только наоборот, становится холоднее. И люди не умнее лягушек. Дайте ещё своего пойла, мне кажется, я на секунду вспышки на Венере увидел. Крупным планом.
— Ну, это не от моего винца, звезды сегодня и правда яркие. Кстати, про небо, посмотрим в окна, Антон Александрович?
— Давайте. Заодно температуру узнаем.
Минус сорок градусов. Минус сорок мать его градусов. В августе, в средней полосе России. На окна, украшенные рисунками инея, холодно даже смотреть.
Очистили кусок. В небе северное сияние. Бледно-оранжевое. Оно же вроде зеленоватое должно быть? Звезды такие яркие, что видны даже через вулканическую дымку и северное сияние.
— Смертельная красота, — пробормотал Август.
Лагерь беженцев имени Фрунзе. Внутренняя деревня. Сейчас минус был даже внутри цеха, но, конечно, не такой лютый как «на улице». Надо и по помещениям градусники повесить, чтобы знать, что и как. И завести журнал наблюдений, с датами и температурами. Вроде судового.
Прошёлся, проверил всех. Август встал, покачиваясь, глаза мутные.
— Посплю. Знаете, Антон. Где-то должен быть усатый подполковник МЧС с усталым лицом, который налаживает радиосвязь и координирует лихие отряды военных, спасателей, полицейских, росгвардии и так далее. По законам военного времени расстреливает мародёров, убийц, насильников и бандитов. Где работают дизеля и дрожит тусклый свет ламп, рисуются схемы раскопок, где в бомбоубежищах варят невкусную кашу и плаксиво спят спасенные дети. Где седые профессора, спасенные вместе с книгами и записями не спят, тихонько спорят о причинах и следствиях. Где суровая советская инфраструктура городов, бомбоубежища, тайные склады, система гражданской обороны, госрезерва, она же «Закрома Родины», которая сама по себе способна прокормить выжившие проценты десятилетиями. Наш суровый северный государственный порядок способен быстро среагировать на ледниковый период, отопить, прочистить часть дорог, спасти людей, ещё и остаться у руля.
— Где-то есть. Примите то, что видите своими глазами как данность. Спокойной ночи.
У меня своя армейская палатка, там сейчас живет Лиза и временно — доктор Марина. Все жилища плотно зашнурованы. Внутри теплее.
Задал дров в костер, заложил в «капиталиста». Люди усердно работали, устали. В лагере не спал только я.
После некоторых раздумий сложил наощупь костер на запасной костровой площадке, чтобы хоть немного дополнительно согреть цех. Небольшие щели в гигантских окнах не давали нам «угореть», то есть наполниться помещению угарным газом и тихо-мирно помереть. Но из-за них холоднее. Запоздало подумал, что можно завести грузовик. Выхлоп выведен гибкой трубой на улицу уже в первые дни, зато двигатель будет греть помещение. Насколько он согреет? Вообще своё тепло он отводит через радиатор, то есть, по сути, будет греть цех. С другой стороны, солярка — дефицит. Оставлю это на крайний случай.
Возле костра алюминиевая кружка, на донышке замерзший чай. Мда.
Подбросил дров, пусть горит ярко. Время — половина четвертого. По идее давно пора разбудить Аяза дежурить, но решил его не трогать. Пусть отдыхает. Да и не спится мне. Сидел. Много думал.
Перебирал смутные картинки своей жизни. Как ожерелье. Когда мир переживает глобальные изменения, самое трудное их принять. Сказать себе, что отныне правила игры таковы.
Я чувствовал себя как человек, который собирается в дальнюю дорогу и аккуратно складывает свой багаж. Нести его придется «на горбу», так что всё лишнее безжалостно забывалось, оставлялось, выбрасывалось.
Мой прошлый брак? Его нет. И Манды Александровны этой нет. Подростковые обиды? Отбрасываем. Где все те напыщенные люди, что тыкали в меня пухленькими холёными пальчиками, когда говорили, как они лучше и умнее меня, слащаво улыбались, разъясняя в чем конкретно я не прав. Где все эти Елены Ивановны, эти Сергеи Семеновичи, или Яны Анисимовичи? Где Виктор Владимирович, влепивший мне трояк на экзамене при ответе «на пять», просто потому что я ему не нравился? Где Татьяна Федоровна? Где увольнявший меня Геннадий Вячеславович? Подох? Отличные новости! Где подставивший меня на деньги Дима из Москвы, где нападавшие на меня сверстники? Где бившие меня толпой в общаге? Где подлая Нина Михайловна, комендант, которая приворовывала продукты у студентов, измывалась, оскорбляла, вымогала взятки, выгоняла на улицу, и я не был исключением из её террора? Где, вы все, бледная толпа ничтожных призраков-гандонов? Очнитесь, вы мертвы. Скопытились. Замерзли насмерть. Никто не придет на ваши похороны, их просто не будет. Вы безвестно и ничтожно сдохли. Никто не сказал напоследок плохого слова, равно как и хорошего. Ваше место — Большое Ничего. Навсегда. Аривидерчи, будьте вы прокляты и забыты навек, в моем сердце нет больше места даже для презрения к вам.
Завтра будет новый день, и в нём будет адски холодно. В «завтра» нет ипотеки, нет жилищного вопроса, нет поиска работы по специальности, нет просрочек по кредитам, коллекторов, нет должников и долгов, нет телефонных мошенников, налоговых деклараций, нет гаишников, штрафов и запретов, бесконечных правил и форм отчетности. В завтра нет политиков, нет санкций, запретов и громких заявлений, нет новостей про международные дрязги и кризисы. Нет свинцового пресса ответственности и безнадежности. Жизнь стала острой как клинок и простой как в каменном веке. Мир убивает тебя, ты стараешься не умереть. Вот и всё. Остальное отброшено в сторону, где снег неизбежности хоронит этот бессмысленный мусор.
Новым утром взойдет Черное Солнце Мёртвых.
Предельная минусовая температура за ночь — минус сорок девять градусов ледяного ада по старине Цельсию.
В пять часов, когда стало уже немного светло, ко мне к костру пришёл ежик. Натуральный, с беспокойным носом и иголками. Требовательно потоптался вокруг, залез в пустую кружку. Я встал, отыскал в закромах грузовика сливки, налил в какую-то баночку. Ежи не едят яблок, это заблуждение, зато до одури любят молочные продукты. Откуда еж в цеху? Впрочем, я же не спрашиваю откуда взялись мыши и пугливые кошки. Еж вообще простой как три рубля, на руки не идет, но и людей не стесняется. Жрёт, морда млекопитающая.
Светает. Утром пришла бодрость и обманчивое желание идти в рейд. Температура «за бортом» повысилась до минус двадцати восьми. Это всё ещё чертовски много.
Кинул дров, поворошил, поприветствовал проснувшегося Аяза. Побрёл спать. Моя палатка была зашнурована, кое-как проник. Доктор Марина спала в обнимку с Лизой. Привалился с краю, укрылся запасными одеялами и почти мгновенно уснул, хотя
