Тринадцатый апостол. Том II (СИ) - Вязовский Алексей

Рядом со мной останавливается пожилой жрец — тот самый, который лежит теперь, погребенный под горой камней в подземелье этого древнего храма. От него тонко пахнет благовониями, его смуглая кожа матово блестит в свете факелов. Агрессии я от жреца не чувствую, в его густо подведенных глазах только бесконечная усталость и печаль.

— Как же вы своего бога умудрились превратить в Апофиса? — спрашиваю я жреца, возвращаясь взглядом к статуе — Сет ведь был всего лишь воином, и он когда-то убил этого змея, защищая своего верховного бога Ра. И разве вы, его жрецы, не должны следовать Книге «Преодоление Апофиса», содержащей заклинания для сражения со змеем, если он вырвется в мир, чтобы повергнуть его в вечный мрак.

— Ты ничего не понимаешь, чужестранец — устало прикрывает подведенные глаза жрец — Эта бесконечная борьба Света и Тьмы — она и есть сама жизнь. Зачем ты вмешался? Это ведь не твоя война.

— А чья? Меня тоже не спрашивали, жрец, хочу ли я воевать.

Глаза жреца широко распахиваются, и теперь в них удивление. Он долгим взглядом смотрит мне в глаза, словно хочет увидеть там всю мою прежнюю жизнь. Потом медленно кивает, словно соглашаясь со мной

— Да, боги жестоки, их не трогают человеческие слабости. Мы все лишь слепые орудия в их безжалостных руках.

— Ты не прав жрец. Таковы были старые боги. Но теперь есть новый бог — Иисус. Он милосерден и справедлив к своим детям. И каждому из нас дает право выбрать свою судьбу. Теперь мой выбор стал абсолютно осознанным. Разве вы не видели на небе комету, предвещающую его приход в мир?

— Видели. Но истолковали ее появление по-другому. В наших предсказаниях говорилось о воскрешении бога, и мы решили, что речь в них идет о Сете.

— Нет. К Сету это не имело никакого отношения. Воскрес Миссия, и этому чуду были тысячи свидетелей.

Жрец долго молчит, уставившись в одну точку, потом спрашивает

— Скажи мне, Избранный: если твой новый бог так всемогущ, то где же тогда все наши старые боги?

Я пожимаю плечами. Да, хрен их знает… И были ли они вообще? Но если были и они бессмертны, то, скорее всего, просто ушли из этого мира. Создали его, пожили здесь в свое удовольствие, покуролесили, а когда заскучали, пошли дальше гулять по мирам. Оставляя за собой шлейф легенд, мифов и сказаний. Иногда до изумления скандальных. Скучно им смотреть на людей, которые превратили свою жизнь в один непрерывный нудный ритуал поклонения. Такая размеренная, пресная до зевоты, жизнь не для богов.

Свои соображения я по простоте душевной и вываливаю на опешевшего жреца. Он сразу теряет интерес ко мне и обиженно поджимает губы. Потом, резко развернувшись, уходит, теряясь в сумраке коридоров. Ах, ах, ах! Какие мы ранимые… Слова им поперек не скажи. Вот поэтому от вас, зануд, древние боги и смылись.

Резкий громкий звук бьет по ушам и я мгновенно просыпаюсь. Армейский рожок трубит побудку, и я вскакиваю на автомате — привык уже. Обвожу глазами шатер, восстанавливая в памяти вчерашний день.

Вечером, еще перед тем как идти на ужин к Галерию, я послал солдат домой к девчонкам, сообщить, что они живы и здоровы. Но никто из родни за ними так и не пришел, даже слуг своих не прислали. Пришлось размещать египтянок на ночь в моем шатре, а самому идти ночевать к Лонгину. Утром никто из родственников в лагере так и не появился. Да, какого хрена?! Мне что — самому теперь каждую за руку разводить по домам и вести там разъяснительные беседы с дурными родственниками?

Умывшись, я иду проведать девушек. Все-таки военный лагерь, одни мужчины. Но все оказывается в порядке. Монифа с Заликой причесываются, у Зэмы глаза на мокром месте.

— Я знала, что так будет. Молодая мачеха рада избавиться от меня и забрать себе драгоценности, оставшиеся после смерти моей матери — губы Земы дрогнули, и по смуглым девичьим щекам покатились крупные слезы.

— Ну, это мы еще посмотрим… — ворчу я.

Вот ей богу, лучше бы она рыдала и подвывала в голос, чем вот так горько плакала, молча глотая слезы. Залика бросилась ее утешать, но у самой глаза влажные. Лишь Монифа, как ни в чем не бывало, заплетает косу.

И куда мне девать этих несчастных девчонок — бросить их в порту или на городской площади? Но я же не изверг. Оставишь здесь — и горожане забьют их камнями, они же теперь опорочены и осквернены. Хотя не знаю почему, но мне показалось, что девушки невинны до сих пор. Если насилие в храме и предполагалось, то, скорее всего, уже после ритуала вселения Сета. Этих трех невинных овечек жрецы явно припасли для своего проснувшегося и оттого голодного тысячелетнего повелителя.

— Сидите здесь и из шатра никуда не выходите, чтобы вас никто не видел в лагере. Если что понадобится, попросите Гнея принести. Я в город к префекту.

На выходе из лагеря меня ловит взволнованный Лонгин

— Марк, прошу тебя: не бросай девчонок, жалко ведь их, погибнут они здесь. И потом, ты сам же говорил, что христиане должны быть милосердными и помогать страждущим.

— А то я сам не знаю… Но мне что, тащить их за собой в Александрию, а потом в Рим? А в качестве кого — наложниц? Для последователя Христа это совершенно неприемлемо.

— Служанок — пожимает плечами центурион

— В Риме такое могут не понять — не любят в столице египтянок еще со времен Клеопатры. До сих пор считают, что она чарами околдовала бедного Цезаря, а потом и Марка Антония. А то, что эти двое ни одной юбки не пропускали и сами были охочи до восточных баб — это ведь никто уже и не вспоминает.

— Ну, да… — усмехается Лонгин — среди легионеров даже песенка ходила, где Цезаря “лысым развратником” называли и призывали прятать от него своих дочерей.

— Вот именно.

Блин, в жизни не думал, что попаду в такую ситуацию. Ну, какой из меня товарищ Сухов? Ладно… видимо придется мне лично поговорить с их родней.

Галерия я нахожу в здании магистратуры, префект с раннего утра за работой — продолжает разбирать жалобы населения. Выслушав меня, он дает мудрый совет

— Марк, сначала нужно, чтобы их повитуха осмотрела.

— Зачем?!

— Чтобы потом римских легионеров не обвинили в насилии над девушками из уважаемых семей Мемфиса. Про жрецов Сета горожане побоятся говорить, и стоит нам отплыть в Александрию, как все грехи свалят на вас. А если девушки не тронуты, то с их отцами у нас будет уже совсем другой разговор.

— Хорошо, а что дальше?

— Дальше иди и займись Храмом, по моему приказу народ уже собрался на площади. А к вечеру вызови всех этих нерадивых родственников в магистратуру. Поговоришь с ними в моем присутствии.

Под окнами большого зала, который Галерий занял здесь под свой кабинет, слышен громкий стук молотков, и я с любопытством выглядываю на улицу. Во дворе рабы сколачивают несколько грубо оструганных крестов. По телу у меня пробегает дрожь — казнь Иисуса еще слишком свежа в моей памяти.

— Гай, а для кого готовят эти кресты?

— Для жрецов Сета. Сегодня я предам суду мерзавцев, а завтра утром их развесят на крестах вдоль дороги в порт.

— Но почему именно такая жестокая казнь?!

— В назидание остальным. Никому не позволено покушаться на римлян и подвергать сомнению саму власть Рима. Или тебе их стало жалко?

Под хмурым взглядом префекта я замолкаю. Ну, как же мне объяснить Галерию, что такая казнь в моем сознании неразрывно связана с мученической смертью Христа? И не только в моем. Теперь уже и в сознании всех остальных христиан. И некоторые из них за счастье почтут, повторить мучения Христа, считая их искуплением своих земных грехов и пропуском на небеса. Фанатики всегда есть в любой религии. В моей истории ведь и большинство апостолов приняли смерть на кресте. Так как же можно этих уродов-жрецов ровнять со святыми?!

Была бы моя воля, я вообще запретил отныне казнь через распятие, заменив ее чем-то более милосердным. Но ведь римляне считают легкую смерть неоправданным подарком преступнику, ей же никого не испугаешь. Для них любая мучительная смерть носит еще и чисто воспитательный характер — суровое предупреждение для всех других. Потому и процветают сейчас жестокие виды казни. Отменишь крест — они начнут живьем в землю закапывать или кожу сдирать. Или голодом морить — как мать и старших братьев Калигулы. Быструю смерть от меча по мнению римских властей еще заслужить надо. И по этому вопросу у меня с ними принципиальные разногласия.