Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович

– Ух, ты! – восхитился он. – Как живая! Ну, ладно, мне еще в институт… Твори!

Начальство прикрыло за собою дверь, но вскоре снова задребезжал металл. Я вздрогнул, ругая себя за беспечность.

– Забыли чего, Андрей Михалыч?

– Михалыч, – хихикнули за спиной, – но не Андрей.

Узнав голос Кербеля, я развернулся, удивленный и встревоженный.

– Случилось чего? – спросил я по инерции чувства, но быстро успокоился. Старый художник выглядел очень довольным, полным радостного возбуждения. Его, как мальчишку, так и подмывало выложить некую важную весть, но он крепился изо всех сил.

– Случилось! – просиял Юрий Михайлович, и жестом фокусника вытащил журнал «Творчество». – Не знаю уж, чем ты пленил Жанну Францевну…

– Пригласил ее попозировать, – ухмыльнулся я.

– Нагле-ец! – закудахтал Кербель от восторга. – Читай! Нет-нет, в разделе «Выставки». Любуйся! Проникайся!

Мельком оглядев довольно приличные фото с портретами бабы Фени и «дяди Степы», я распробовал глазами заголовок: «Соцреализм: новая волна», и вчитался.

Критикесса не баловала особым аханьем и не хвалила, писала очень сдержанно, даже перечислила недочеты. Да, глаз у нее точен и зорок. Минц без напора, без восторга и упрека выдала сухой остаток: «Пухначёв не просто владеет палитрой, он умеет игрою красок, тончайшей прорисью, светом и тенью передавать эмоции, создавать настроение. И есть у картин молодого художника еще одно удивительное свойство. Перефразируя известное присловье, его зритель может как бы читать между мазков, искать и находить скрытый смысл на полотнах, подписанных кратким „Пух“».

– Проникся? – заулыбался Юрий Михайлович.

– Да-а… Так вот я какой…

– Теперь все в твоих руках, Антон, – сказал Кербель, посерьезнев. – Работай, работай и работай. И действуй!

– Вас понял, – улыбнулся я, откладывая журнал, – прочел между мазков.

– А у меня еще одна радость, – оживился мэтр. – Скоро Лидочка должна приехать!

– Дочка?

– Внучка! – захихикал Юрий Михайлович. – Она с мужем по заграницам всё. Лондон… Цюрих… А сейчас к родным осинам возвертаются, в Ленинград! Ах, Антон! Вот чей портрет ты должен написать! Лидочка у меня красавица, вся в мать. Да-а…

Кербель загрустил, и я решил его приободрить.

– Обязательно напишу. Даже если станет отбрыкиваться!

– Напиши… Антон, – в голосе старого художника зазвучали просительные нотки, – а ты мне с машиной не поможешь?

– А что с ней не так? – я слегка встревожился.

– Масло надо заменить! А то уже черное, как смоль!

– А, это я умею! – мне стало поспокойней.

– Держи тогда! – засуетился Юрий Михайлович. – Вот ключи от машины, а вот от гаража. Масло прямо на верстаке, в алюминиевой канистре, а промывка – в пластмассовой.

– А вы как, без машины?

– Гулять полезно, хе-хе…

Проводив Кербеля, я покрутился по мастерской, взбудораженный, мысли всклокочены… И, как заезженная пластинка, идут на ум названия фильмов про Джеймса Бонда.

«Жизнь дается лишь дважды»… «Никогда не говори никогда»…

Кремль, 13 апреля 1973 года. Позднее утро

– Хватит тебе мусолить! Как дерьма в рот набрал! – прикрикнул Подгорный на благообразного помощника. – Даже бабка моя умела, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой! – остывая, он развернулся в сторону Врублевского, скромно притулившегося в уголку: – Как-то деятель из сельсовета к ней заявился – подписывать пришел на госзайм. Он и так, он и сяк, он и жо… задом об косяк! Талдычит всё, чего бабке от советской власти перепало, а та ему: «Ты не агитировай, а формулировай, скильки трэба!», – хохотнув, Председатель Президиума Верховного Совета жестко добавил: – Так что кончай меня агитировать! Формулируй, давай!

Трепещущий помощник пролепетал:

– Николай Викторович, я звонил товарищу Зимянину[5] и в вежливой форме потребовал, чтобы в отчете о вашей встрече с избирателями написали: «Президент СССР Подгорный»…

– И что? – зло выцедил Председатель Президиума. – Послал?

Помпред замешкался, но затем, испугавшись начальственного ора, вытолкнул упадающим голосом:

– Сказал, что по Конституции СССР такой должности нет…

Подгорный витиевато выматерился, и резко махнул рукой помощнику: сгинь!

Врублевский моргнуть не успел, а дверь в приемную уже тихонечко прикрывалась за благообразным. Ишь, как вышколили…

Николай Викторович раздраженно вскрыл пачку сигарет. Сломал одну цигарку, прикурил другую и, выпустив дым, забурчал, глядя исподлобья:

– Видал, с кем приходится работать? Не передумал еще в помощники идти?

– Нет, – последовал хладнокровный ответ.

Успокаиваясь, Подгорный присел к длинному столу, застеленному зеленой скатертью, поближе к тяжеленной хрустальной пепельнице, полной окурков. Лицо у Председателя Президиума умиротворенно разгладилось, принимая обычный, хотя и нездоровый цвет, близкий к свекольному. Его седые, приглаженные назад волосы открывали высокий залысый лоб, рисуя ауру большого ученого, а очки придавали надуманному образу строгую законченность. Небрежно пролистав бумаги, хозяин кабинета затянулся, втягивая щеки и щуря глаза – кончик сигареты накалился красным.

– Виталий Константинович… – протянул он с приветливым равнодушием, выпуская дым, чем напомнил Врублевскому усохшего огнедышащего дракончика, мелкого и пакостливого. – А что ж так-то? Со Щербицким, что ли, не сработался?[6]

– Нет, – мотнул головой Виталий, – тут другое. Вэ-Вэ[7] слишком завязан на Украине. В Киеве он на своем месте, а вот мне охота быть в центре событий. Вот и всё.

– Где-где? – визави собрал на лбу недоуменные морщины.

– В Москве, – без улыбки ответил Врублевский, непринужденно закидывая ногу на ногу. – Решил пойти на повышение. Всю жизнь вертеться по Крещатику? Благодарю покорно. А вот должность помощника президента СССР – это, на мой взгляд, серьезный карьерный рост.

Его слова польстили Николаю Викторовичу, хотя уязвленные амбиции и саднили порядком.

– Ну, не все так думают, – пробурчал он довольно добродушно. – Сам ведь слышал.

– Думают не все, это верно, – усмехнулся Врублевский. – А если рассудить по-хорошему? – вытянув руку, он стал загибать пальцы: – По той самой Конституции, на которую ссылается товарищ Зимянин, вся власть в СССР принадлежит Советам, а Верховный Совет признается высшим органом государственной власти. Это раз. Следовательно, именно вы, Николай Викторович, являетесь главой СССР, то есть президентом. Это два. Остается данную схему закрепить – сначала в головах, а потом и на бумаге. Это три. Вот и всё.

Подгорный поперхнулся дымом и закашлялся, рукой разгоняя сизые клубы.

– Ка-ак? – просипел он. – Снова Зимний брать?

– А вы не спешите с выводами, Николай Викторович, – вкрадчиво заговорил Врублевский. – Разве я зову к госперевороту? Нет же! Все останутся на своих местах. Косыгин как рулил Советом Министров, так пусть и дальше рулит, он в Политбюро единственный, кто в экономике смыслит. Брежнев – генеральный секретарь партии? О`кей! Пускай себе генералит на здоровье. А править должен Подгорный! Это, знаете, как в кино: генсек – композитор, предсовмина – сценарист, а вы – режиссер. Вот и всё.

Виталий Константинович легко поднялся и подошел к окну. Островерхие ели Тайницкого сада спорили со шпилями кремлевских башен, что крепко сидели ниже по склону. На аллеях копошились курсанты, лопатами сгребая снег, а вот смести осадки с памятника Ленину никому в голову не пришло – и каменный вождь мирового пролетариата обиженно поник, нахохлился под белой холодной шубой.

Мужицкий гогот «режиссера» ударил по слуху и нюху – запахло чесноком, потянуло салом и почему-то одеколоном. Верхняя губа Виталия брезгливо дернулась.

– Браво! – воскликнул Подгорный. – Фильм выйдет, что надо, зрители оценят. – Взгляд его стал колюч: – А сам-то как? А, Константиныч? Небось, тоже фамилиё свое в титрах видишь?