Татьяна Апраксина - Дым отечества
— При осмотре, выполненном мной с достопочтенными коллегами с разрешения Вашего Святейшества, мною было установлено, что покойный страдал повреждением легочного сосуда, должно быть, образовавшимся после перенесенного ранения. Расслоение стенки сосуда привело к образованию расщелины, через которую кровь хлынула в легкие. Подобное случается довольно редко и всегда приводит к неожиданной смерти. О повреждении нельзя знать заранее, нельзя и нарочно причинить смерть, даже будучи уверенным, что оно существует. На теле покойного герцога Бисельи нет ни единого следа насилия. К смерти привело падение. Он мог бы умереть и ранее, во сне, и позднее. В любой момент, — сбивается с монотонного чтения Пинтор. — Я лечил его и осматривал каждый день… но о таком невозможно догадаться. Я сам разрешил ему подняться с постели…
— Подождите, доктор… — прерывает его Александр, — Вы хотите сказать, что мой зять был обречен? Что он умер бы в любом случае? Скворцы согласно качают головами. Эти согласятся с чем угодно, вот потому старший и любимый медик Его Святейшества — Пере Пинтор, а происхождение его тут ни при чем.
— Нет, Ваше Святейшество… — страдальчески морщится Пинтор. — Вернее, и да, и нет. Если бы я узнал о повреждении, я запретил бы ему вставать, наложил бы особую повязку, которая не дает ребрам слишком сильно двигаться… и тогда милостью Господней он, может быть, не умер бы. Ваш зять был молод и силен. Такие разрывы заживают медленно, но все же заживают, если их не тревожить. Но я не знал и никто не знал — этого нельзя знать. Более серьезное ранение такого сорта можно определить по внешним признакам или простучать по методу Гиппократа, но если трещина маленькая, то она никак себя не проявит.
— Значит, вина лежит на неизвестных разбойниках, которые нанесли моему зятю ранения? — спрашивает понтифик, и доктор кивает. Его Святейшество вспоминает, что это были за «неизвестные разбойники», а следом — что он сказал… что он кричал на весь дворец, когда услышал от сына признание в нападении на зятя. Что он кричал вместо того, чтобы для начала спросить о причинах — а тогда можно было бы размотать весь клубочек, начавшийся с едва не убитого мальчишки Орсини, с едва не вспыхнувшего пожара на всю Рому…
«Что меня тогда попутало, кто дернул меня за язык? — недоумевает полный пожилой человек, устало облокотившийся на поручень резного кресла. — Гнев — смертный грех… и сколько ни кайся, сколько не проси избавить от него, ничего не получается. Что я наделал?»
— Я благодарен вам, доктор, за помощь в этом скорбном деле. Его Величество, Федериго, король Неаполитанский, заботясь о здравии родича, отправил в Рому своего личного врача — он должен прибыть со дня на день — я надеюсь, что вы познакомите его с… историей болезни. — История болезни. Curriculum morbi. Донельзя уместное словосочетание.
— Воля Вашего Святейшества будет исполнена, — кланяется Пинтор.
Папа отпускает его, затем стаю скворцов, и остается в одиночестве. На сей раз он предается другому привычному греху, унынию. Обиженный и оскорбленный непристойными подозрениями сын, рыдающая в горячке овдовевшая дочь, разъяренная невестка, ищущая, кому бы выцарапать глаза — вот что ждет его за стенами кабинета, и к этому придется выходить, утешать, примирять, объяснять… и у кого узнать правду? Кто теперь скажет, почему Альфонсо напал на Чезаре? Сын знает. Сын пришел к покойному узнать причину, узнал… чем-то возмутился и сказал слова, которые подняли Альфонсо с постели. Почти наверняка — оскорбил. Он молод, и слишком резок, и — точь-в-точь как его отец — говорит в гневе вещи,
о которых потом жалеет. Дальнейшее нетрудно представить. Сын знает, но не скажет никому — раз уж предпочел открыто назвать себя убийцей… что, что там могло случиться?
— Так что же между вами случилось? — спрашивает в ночи Его Святейшество сына. Уже вслух. Задав себе этот вопрос тысячу раз, едва дотерпев до личной встречи — и постоянно ощущая, что слишком поздно спрашивать… Человек стоит у зарешеченного окошка, выходящего во внутренний двор, смотрит вдаль. Почти не двигается, почти не дышит, кажется холодной мраморной статуей, задрапированной в черное. Теряется в тенях. Остается для отца загадкой — так было всегда, с первых шагов, с первых слов. Тихий, задумчивый, скрытный неласковый ребенок, прилежный и послушный, но на свой лад упрямый, вырос в упрямого, скрытного и совершенно непостижимого взрослого мужчину.
— Вы ведь знаете, отец… — говорит он окну. — Вы сообщили об этом всему дворцу.
— Я поторопился! — рявкает Его Святейшество. — Я — поторопился. Потому что считал, что если бы у вас была достойная причина, вы бы сначала пришли с этим ко мне. Я был неправ, я недооценил меру вашей скрытности и вашего самоуправства. Так что всех святых ради у вас стряслось? И почему об этом нельзя было сказать прямо? Чезаре Корво улыбается про себя: его не спрашивали, почему. Ему сразу высказали — как высшую истину — почему стряслось то, что стряслось. Но одного упрека вполне достаточно, отец признал свою ошибку и нет смысла продолжать. Зато есть необходимость разобрать, как в аурелианской сказке, горох, пшеницу и овес по разным мешкам — и один мешок убрать, словно его и не было никогда. Доказывать, что мешок существовал, уже некому. Решетка под пальцами холодна и тверда, грани остры, а плоскости шероховаты, словно крупный песок. Хорошая, устойчивая вещь. Узор обычный, цветы лилии, повторяется многократно.
— О том, что в Орсини стрелял Бисельи, я узнал в тот же день. Он потерял кинжал — именно он потерял, я быстро в этом убедился. Во время всей суматохи он перебрался в замок Святого Ангела и я предположил, что у него какие-то счеты лично со мной. Я не стал торопиться с выводами, — спокойно рассказывает Чезаре.
— В конце концов, вы знаете, что Санча — женщина весьма вздорного нрава, она могла сочинить что-нибудь, а родной брат не стал бы ставить ее слова под сомнение… разве я бы усомнился в словах Лукреции?
— Так…
— Вернее, я не совсем прав. Поначалу я обеспокоился всерьез, потому что не знал, кто был мишенью, но потом навел справки о том, каков Альфонсо с арбалетом. Мне объяснили, что стрелок он замечательный и что такое расстояние для него — пустяки. А Марио он не убил на месте, потому что думал, что тот выше ростом и шире в плечах. Как я. Его плащ сбил с толку. Альфонсо не хотел вызвать смуту, он стрелял в меня и стрелял насмерть, просто ошибся. — Цветок к цветку, как в решетке. Фрагмент к фрагменту. «Правильно, — говорит неизменный советник Его Светлости. — Подробностей, рассуждений, мелочей должно быть много. Иллюзия откровенности.»
— А потом ошибся я, — поворачивает голову к отцу рассказчик. — Я решил, что попытка отравления произошла с ведома Альфонсо. Все говорило за это — и особенно то, что он пытался зарезать оставшегося в живых слугу Катарины. Я приказал моим людям убить его при первой возможности, и как только он выехал из замка, на него напали. Я поторопился. На самом деле приказ Катарины — подделка. Истинный виновник — Джулио Чезаре Варано. Он хотел сорвать кампанию, перессорив нас со Сфорца — и он нашел способ влиять на Альфонсо через одного из своих прислужников. Этот неаполитанский… не будем плохо говорить о покойном, понял,
что своей доверчивостью едва не погубил собственную жену — так что когда на него напали, он ехал ко мне с намерением рассказать мне правду о покушении. И налетел на засаду. Пока он выздоравливал, мои люди выманили у уцелевшего убийцы все имена и всю цепочку приказов. Выслушав его, я решил, что Альфонсо, скорее всего, не участник интриги, а жертва. И решил ничего не предпринимать, пока не объяснюсь с ним лично.
— И… что? — понтифик брезгливо растирает руки, словно никак не может оттереть липкую смолу с ладоней. Нашел дочери мужа… надо же.
— Он ничего не знал о покушении и негодовал вполне искренне, — пожимает плечами Чезаре. — Кстати, он также не знал, кто на него напал, пока… ему не рассказали. Тогда в бреду он звал меня не потому, что понял, а потому что хотел говорить со мной. Так что сегодня он был откровенен. И я услышал больше, чем хотел бы. Его использовал не только Варано. Еще и Тидрек Галльский. Тидрек боится усиления Ромы. Мне в Равенне он рассказал, что Альфонсо водит дружбу со многими нашими недругами. Альфонсо он же передал, что я хочу избавиться от него, чтобы выдать Лукрецию замуж за аурелианского наследника престола…
— Что?
— Вашему зятю, — Чезаре добавляет в голос сарказма, — очень убедительно объяснили, что, в виду скорой свадьбы Его Величества Людовика, его наследнику, состоящему с королем не в лучших отношениях, тоже понадобится жена хорошего рода. И что я, в отличие от короля, состою с этим наследником в отличных отношениях — и намерен состоять в них и впредь. А также буду очень рад увидеть сестру королевой или хотя бы принцессой. Вот тут я назвал Альфонсо дураком, он оскорбился и потребовал поединка… я ответил, что скрещу с ним оружие не раньше, чем он поправится, обозвал его глупым голубем, он замахнулся — и я отшвырнул его в стену. Слишком сильно, у него открылась рана… вот и все. Я должен был сдержаться.
