Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Узнали утром в понедельник – а ведь это был второй день Пасхи, не выходили газеты, и никто нигде не работал, даже объявления не напечатаешь в типографии, и поздно, – а решил штаб большевиков, что надо устроить многолюдную пышную встречу, – и как же собрать людей? Разослали гонцов по Выборгской, по Невской, Петербургской сторонам, по Васильевскому – собирать людей объездом. По телефону сообщили в Кронштадт – те ответили, что вот-вот начнётся ледоход, но всё же малую делегацию пришлют. А ведь во всех казармах тоже Пасха – не соберёшь отрядов, не приведёшь! Мичман Ильин, со страшной кличкой Родиона Раскольникова, взялся добыть моряков – и действительно привёл на вокзал отряд из 2-го флотского экипажа. А Ленартовича послали в Петропавловку, как уже бывавшего там. И там в разговорах гениально догадались: двинуть на встречу прожекторную роту крепости – два прожектора к вокзалу, часть по пути следования до Троицкой площади, остальные с башен крепости осветят Троицкую площадь навстречу приезжающим. Три броневика, из квартирующих во дворе Кшесинской, тоже поехали. Перед вечером хлынул ливень и всех бы охотников мог сорвать – но кончился, а собираться надо было к одиннадцати вечера, успели. Рабочие пришли некоторые с винтовками, несколько тысяч сгустилось на площади, а прожекторы шарили лучами по темнооблачному небу и по вокзалу. Экспромтом сочинили встречу, а здорово удалась!
Саша не пошёл на перрон, остался на площади, при прожекторах. В толпе многие и не знали, кто такой Ленин, но ждали – вот выйдет! А когда стали выходить на вокзальные ступеньки – из отряда рабочей милиции поднимали винтовки в воздух. Ленин, хотя встал на сиденье автомобиля говорить речь, но не было его видно. И тогда подсадили его на крышу броневичка. Тут Саша был недалеко, он слышал и видел освещённого Ленина отлично.
Он и ждал Ленина с недоверием – и первым взглядом был разочарован: какой-то плюгавый, вертлявый, руками всё время размахивает, и голос плоский. Но что он выкрикивал!
– … приветствовать вас, кто представляет здесь победоносную революцию, вас, кто является авангардом всемирной пролетарской армии! Мы – на пороге всеевропейской гражданской войны! Недалёк тот час, когда германский народ услышит призыв нашего товарища Карла Либкнехта и повернёт штыки против своих эксплуататоров! Германия – уже в брожении!
Потрясающе! Он-то – прямо оттуда, он знает, что говорит! Так это – исполнение мечты!
– Гибель всего европейского капитализма может наступить ежедневно, если не сегодня, то завтра. Русская революция, которую вы совершили, нанесла первый удар по капитализму и открывает новую эпоху! Да здравствует мировая социалистическая революция!!
Открывался самый верный путь конца мировой войны! Наконец дошло и до сознания европейских масс!
Кто расслышал, кто не расслышал, кричали „ура”, ещё поднимали винтовки, спустился Ленин в автомобиль и поехал медленно, за ним повалила в улицу толпа, и броневики медленно тронулись, а прожекторы покачивали свои слепящие света.
И многие дошли до Кшесинской, запрудили всю улицу, полплощади, и ждали новую речь – и Ленин, без шапки, лысый, выходил на балкончик второго этажа и оттуда выкрикивал всё то же, порубливая в воздухе правой рукой как лопаткой. С ним выходил на балкон и поспевший Рошаль в студенческой фуражке и матросском бушлате и кричал от кронштадтцев „ура”.
А потом, после чаепития старших на втором этаже, все вожди спустились на первый этаж в беломраморный залик с роялем около зимнего сада. Плафоны, вазы, лепные орнаментальные стены – а тут натасканы были вместо белошёлковой мебели балерины примитивные стулья, скамьи, и кое-как втиснулось человек двести большевиков. И все они с преданностью (большей, чем у Саши) слушали речь вождя.
А Саша вблизи и при отчётливом свете ещё больше разочаровался в Ленине: уж такой непредставительный, негероический, и ещё картавит, и глаза, брови, губы почему-то монгольские, а купол болезненно-неравновесный, и какие-то корявые, неровные порченые зубы, – но что-то более сильное и горячее, чем сам Ленин, дуло через него как через трубу – и подхватывало лететь! И не страсть в голосе, нет, а как будто неотклонимо шла и прокладывала себе дорогу какая-то мощная машина. Украс красноречия никаких, а только напор на слушателей. Против войны – у него было всё замечательно, и обещание немедленной мировой революции более всего вскидывало в вихрь. Но что он нёс про власть? Захватывать её должны были пролетариат и беднейшее крестьянство в первые же дни, сами себя испугались. А теперь – никаким Милюковым-Гучковым не верить, и даже бессмысленно их убеждать в чём-нибудь, они капиталисты, они своими миллиардами душат всенародную жизнь. Нечего поздравлять друг друга с бескровной революцией, – революция не фейерверк, а смертельная борьба против эксплуататоров. Предстоит война против паразитических классов. Про „правительство капиталистов” то самое, что до сих пор вякали только дикари из выборгского райкома, – а он ещё резче их и непримиримей, – да что ж это будет, если сейчас свергать правительство? и всё захватывать? „начинать с банков – и так толкать человечество вперёд!” – так будет полная анархия и конец революции! А самое удивительное: ни в коем случае не объединяться ни с какими социалистами! – и даже готов оратор немедленно разорвать с теми тут, кто захочет объединяться! Какое-то безумие: зачем же раскалывать и раскалывать наши силы?
Это, конечно, более всех било по Каменеву. Однако он сидел вполне невозмутимый. А в заключение, уже в три часа ночи, резюмировал очень тактично: мы можем быть согласны или не согласны с докладчиком, но вернулся гениальный и признанный вождь нашей партии – и вместе с ним мы пойдём к социализму.
Сашина голова горела. Такой ночи он ещё не переживал. Травить Милюкова? Но это игра на тёмных инстинктах, а Милюков – гордость России. Дикое смешение находок и ошибок. Звал на немедленный крупный прыжок – и безо всякой опоры. Его бешеная энергия, крепкая сцепка – увлекала. Но программа его и картина будущего всё же не понимались отчётливо. Саша видел: тяжёлое недоумение разлито и на многих лицах. Так что, предстояла борьба внутри партии? Каменев сказал конфиденциально: убеждён, что Ленин три дня в России пробудет – и мнения свои переменит.
У рядовых большевиков возникла растерянность: все привыкли, что Ленин – лидер, и как же остаться без него, как оторвать голову? Выскажешься против Ленина – назовут меньшевиком, оппортунистом. Новый раскол партии сейчас – это гибель её. А он ещё и ещё повторял: если протянете хоть палец оборонцам – это будет измена международному социализму. Объединение с ними – это предательство, если так – нам с вами не по пути и лучше останусь в меньшинстве. Вообще выбросить социал-демократическую вывеску как грязное бельё и назвать себя партией коммунистической.
На другой день в Таврическом, говорят, его поддержала одна только красавица Коллонтай. (Даже неестественно, что именно у неё и именно все точно такие мысли. Через пару дней враги пустили стишок: „Что там Ленин ни болтай – с ним согласна Коллонтай.”)
Какая сцепка была между фразами Ленина – такая сцепка день ото дня укреплялась и между большевиками. Саша продолжал бывать часто у Кшесинской. Поразительно, для них не так было и важно осознать правоту или неправоту отдельных ленинских мыслей: у них тут считалось важней – действовать, и дружно заодно.
Это очень неприятно пожимало Сашу: такая нетребовательность? неосмысленная отданность? А с другой стороны – он же и искал крепкого строя. А крепкий строй без этого не получается.
Ну, ещё можно будет присматриваться.
Как завоёвывать Петроград? Головка решила, что слишком мало нас, чтобы растекаться по городу, только на Выборгской стороне наше преимущество. А – никуда не ходить, открыть перманентный митинг здесь, у особняка, с балкона, а слушатели сами будут притекать, улица к площади расширяется, места для желающих хватит. Укрепили на балконе дома красный флаг с золотой надписью ПК-ЦК РСДРП, задрапировали красной тканью окна зимнего сада. У особняка-палаццо – весёлый игривый вид, женственная узорочная решётка. Весенний запах почек. Вблизи необычно высится минарет и фаянсовый купол мечети, а по другую сторону – Петропавловская крепость. Близко дышит Нева. И каждый целый день насквозь и глубоко в вечер – митинг, митинг, речи, речи с балкона, – „ленинский Гайд-парк”, хорошенькое местечко, зубоскалит „Русская воля”.
Публика собирается самая разношерстная – и простонародье, и солдаты, раненые из госпиталей, и городская обывательщина, и барская, в дорогих воротниках и шляпах, и дамы, и младшие офицеры, всем любопытно, на это и расчёт, а то затешется дьякон в рясе и кричит снизу вверх: „Львов – кадетский ставленник! Мы, духовенство, желаем послать делегатов в Совет рабочих депутатов!” И больше – тихо слушают, и охотно верят: „И хорошо, что не морем поехал, а то б утопили.” Женщина в чёрной кружевной косынке: „А я и не знала, что Англия такая коварная нация.” А если из толпы крикнет кто, обработанный газетной травлей: „всё ты врёшь, немецкая пломба!”- с балкона энергично: „Дождутся и газетчики короткого расчёта! Пусть не подстрекают солдат против рабочих!”
