Роберт Холдсток - Лес Мифаго

— Энни Хайден.

— Стивен Хаксли. Прошу извинить за позднее предупреждение. Надеюсь, не причинил вам никаких неудобств.

— Ни в малейшей степени.

Ей было лет тридцать пять, скоромно одетая: серая юбка и серый джемпер поверх доходящей до шеи белой блузки. В доме пахло полировкой и сыростью. Все комнаты были закрыты со стороны коридора — как я понимаю защита против вторжения через окна. Она выглядела как женщина, при виде которых на ум невольно приходит эпитет «старая дева»; не хватало только кошек, возившихся около ее ног.

На самом деле Энни Хайден жила совсем по-другому. Она была замужем, но во время войны муж ушел от нее. И когда она ввела меня в темную скромную гостиную, я увидел мужчину, примерно моего возраста, читающего газету. Он встал и был представлен как Джонатан Гарланд. Мы пожали друг другу руки.

— Если вы хотите поговорить без лишних ушей, я ненадолго покину вас, — сказал он и, не ожидая ответа, исчез в глубинах дома. Энни никак не объяснила его появление, но он жил в доме, никаких сомнений. Позже, я заметил в ванной его бритву, лежавшую на низкой полочке.

Возможно все это к делу не относится, но я внимательно вглядывался в миссис Хайден и ее положение. Мрачная и неустроенная, она не шла ни на какой дружеский контакт, и я не видел ни малейшей искры сочувствия, которая позволила бы мне легко расспросить ее. Она сделала мне чай, предложила печенье и молча сидела, пока я объяснял цель своего визита.

— Я никогда не встречала вашего отца, — наконец сказала она, — хотя я и знаю о нем. Он приезжал в Оксфорд несколько раз, но как раз тогда меня не было дома. Кстати мой отец, натуралист, тоже бывал дома не так часто. Я была очень близка с ним. Он проводил очень много времени в поездках, и я волновалась за него.

— А вы помните, когда видели его в последний раз?

Она странно посмотрела на меня, что-то среднее между жалостью и гневом. — Я хорошо помню тот день. Суббота. 13-ое апреля 1942 года. Тогда я жила на верхнем этаже. Мой муж… он уже ушел. Отец яростно заспорил с Джоном — моим братом — и внезапно ушел. Вот тогда я и видела его в последний раз. А Джон поехал за границу, на войну, и его убили. Я осталась одна…

Еще несколько осторожных вопросов, и я сложил вместе куски двойной трагедии. По какой-то причине Уинн-Джонс ушел из дома, разбив сердце Энни во второй раз. Терзаемая страданиями, она несколько лет жила как отшельник, и только когда война кончилась опять начала участвовать в общественной жизни.

Молодой человек, живший с ней, принес свежий чайник, и я заметил, что они общались неподдельно тепло. Она не перестала чувствовать, хотя рана от двойной трагедии еще кровоточила.

Я подробно объяснил ей, что эти люди — наши отцы — работали вместе и что записи моего отца неполны. Не видела ли она отрывки из дневника, или, может быть, письма и документы не принадлежащие Уинн-Джонсу?

— Я вообще не искала ничего, мистер Хаксли, — тихо сказала она. — Кабинет отца остался точно в таком же виде, как в тот день, когда он ушел из него. Вы вправе посчитать, что так поступали только во времена Диккенса, дело ваше. Однако это очень большой дом, и кабинет нам не нужен. Чистить и убирать его — лишние усилия, так что он закрыт и останется таким, пока отец не вернется и сам не приведет его в порядок.

— Могу я взглянуть на него?

— Пожалуйста. Мне он не интересен. И вы можете позаимствовать все, что найдете, если, конечно, сначала покажете мне.

Мы поднялись на первый этаж и прошли по темному коридору, чьи обои с цветочками отслаивались и висели рваными клочьями. Пыльные картины, тусклые репродукции Матисса и Пикассо, потертый ковер…

Кабинет находился в самом конце; комната выходила окнами на город. Через грязные шторы я увидел колокольню церкви Св. Марии. Вдоль стен стояло столько книг, что штукатурка над провисшими полками треснула. Стол был накрыт белым чехлом, как и вся остальная мебель, но на непокрытых книгах скопилась пыль толщиной в палец. Рядом с одной из стен лежала беспорядочная груда карт, диаграмм и гравюр с растениями. Шкаф был забит под завязку стопками журналов и томами переплетенных писем. Какая противоположность тщательному порядку, царившему в кабинете отца! Я растерянно глядел на загроможденную вещами и книгами берлогу ученого, не зная, откуда начать искать.

Энни Хайден несколько минут глядела на меня, сузив усталые глаза за очками в роговой оправе, потом сказала: — Я ненадолго оставлю вас, — и я услышал, как она спускается вниз.

Я открывал ящики столов, листал книги, даже поднимал ковер, в поисках тайника в половицах. Проверить каждый дюйм в комнате — титаническая работа, и через час я признался в поражении. Я не нашел не только тщательно спрятанных листков из дневника отца, но и дневника самого Уинн-Джонса. Вся моя добыча — странное оборудование, как будто сделанное Франкенштейном, «передний мостик», как называл его отец: наушники, ярды проволоки, тяжелые электрические батареи, быть может автомобильные, стробоскопические легкие диски, бутылки едких химикатов, снабженные этикетками. Вся эта груда находилась в большом деревянном ящике, накрытом портьерой. Я понажимал его планки и, действительно, нашел тайное отделение. Пустое.

Тихо, как только возможно, я прошел по всему дому, заглядывая в каждую комнату и пытаясь интуитивно понять, мог ли Уинн-Джонс устроить в ней тайник. И ни разу ничто не толкнуло меня. Всюду было одно и тоже: запах влажных чехлов, гниющие книги — ужасная атмосфера имущества, которым не пользуются и за которым не ухаживают.

Я спустился вниз. Энни Хайден слабо улыбнулась. — Нашли что-нибудь?

— Боюсь, что нет.

Она задумчиво кивнула, и добавила: — А что в точности вы ищите? Дневники?

— Наверно ваш отец взял их с собой. Обычные годовые дневники. Я не нашел ни одного.

— Никогда не видела ничего похожего, — по-прежнему задумчиво сказала она. — И это действительно странно, уверяю вас.

— Он ничего не рассказывал вам о своей работе? — Я уселся в кресло.

Энни Хайден скрестила ноги и опустила на столик журнал. — Рассказывал. Какую-то чушь о вымерших животных, якобы живущих в чаще леса. Вепри, волки, дикие медведи… — Она опять улыбнулась. — Кажется, он сам в это верил.

— Как и мой отец. Но его дневник испорчен, не хватает многих страниц. Я спросил себя, не спрятал ли он их. Быть может вы получали его письма после исчезновения вашего отца?

— Я покажу вам. — Она встала и подошла к высокому простому шкафу, стоявшему в передней комнате, месте с суровой мебелью, загроможденной всякими безделушками и украшенной неплохими орнаментами.

Шкаф, как и его собрат наверху, был забит всякой всячиной — нераспакованными журналами и выпусками факультетских газет, плотно скатанными и запечатанными скотчем. — Я сохранила их, бог знает почему. Возможно на этой неделе я отнесу их в колледж. Нет никакого смысла хранить их здесь. Вот письма.

Позади журналов лежала груда писем, чуть ли не в ярд высотой, все открытые и прочитанные, несомненно, тоскующей дочерью. — Может быть здесь есть письма от вашего отца, не помню. — Она взяла груду и передала мне в руки. Я отправился обратно в гостиную и битый час проверял почерк на конвертах. Ничего. От долгого сидения на одном месте у меня заломило спину, а от запаха плесени и сырости чуть не тошнило.

Больше я ничего не мог сделать. Часы на каминной полке громко тикали, в комнате висело тяжелое молчание и я почувствовал, что засиделся. Я подошел к Энни Хайден и отдал ей страницу из одного из ранних дневников отца. — Почерк достаточно узнаваемый. Если вы найдете какие-нибудь письма, дневники или просто листы… я вам буду очень благодарен.

— Буду рада помочь вам, мистер Хаксли. — Она проводила меня к парадной двери. По-прежнему шел дождь, и она помогла мне надеть тяжелый макинтош. Потом, колеблясь, странно посмотрела на меня. — Вы когда-нибудь видели моего отца?

— В середине тридцатых, когда был совсем мальчишкой. Но он никогда не говорил со мной или братом. Он приходил, и вместе с отцом немедленно уходил в лес, на поиски мифических зверей…

— В Херефордшире. Там, где вы живете сейчас? — Она поглядела на меня с болью во взгляде. — Я не знала об этом. Никто из нас не знал. Когда-то давно, быть может как раз в середине тридцатых, он сильно изменился. Но я всегда оставалась близка к нему. Он доверял мне, верил в чувство, которое я питала к нему. Но никогда ничего не рассказывал, не объяснял. Мы были… близки. Просто близки. Я завидую каждому разу, когда вы видели его. Как бы я хотела видеть его в те мгновения, когда он делал то, что любил… с мифическими зверями или без них. Он отказался от семьи ради жизни, которую обожал.

— Как и мой отец, — мягко сказал я. — Моя мать умерла от разрыва сердца; брат и я были отрезаны от мира. Мира моего отца, я хотел сказать.