Дмитрий Ясный - Вернувшийся к рассвету
— Вот-вот, это самое слово. Где вот только наглости набрался так разговаривать?
Марина постаралась припомнить, о ком идёт речь, вроде бы уже она слышала эту фамилию. Спросила, уточняя:
— Это стройненький такой, с зелёными глазищами? Ещё смотрит на всех как на грязь под ногтями? Родители у него кто? Начальники какие-нибудь? Или в торговле небось работают?
— Нет. У него в деле написано, что мать аппаратчицей работает, а отца нет. Их трое у неё, сестрёнки ещё две младшие.
«Олин, Олин. Вроде бы я уже слышала эту фамилию….». Марина ненадолго задумалась: «Точно! Олег что-то говорил об этом мальчике. Вроде бы как: „Обратите, девочки, пожалуйста, внимание на пионера Диму Олина и обо всех конфликтах с его участием сразу же докладывайте мне!“. Странно, не похож мальчик на хулигана…. Выглядит сынком обеспеченных родителей, симпатичный, одет аккуратно, всё на нём не из свободной продажи, уж она-то в этом разбирается, на учёте не состоит, иначе бы ей об этом сказали. Что же тут придумать? Кстати, а если его в совет дружины ввести? Мальчик, вроде бы умный, слова научные знает, будет и при деле и на глазах. Хорошая мысль! А сейчас Оленьку успокоим и пойдём отсюда». Марина мысленно похвалила себя и, решительно хлопнув ладонью по столу, громко сказала:
— Так, подруга! Поревели и хватит. Пойдем в отряд. Павлик там один, а эти архаровцы уже точно по коридору с зубной пастой к девчонкам крадутся или кому-нибудь уже «велосипед» организовали! А насчёт Олега Юрьевича, мой тебе совет — наплевать и забыть! Наш старший вожатый женатый человек. А ну-ка, стоп, в глаза мне погляди!
«Мд-а, точно дура, да ещё и набитая!». Марина крепко ухватила пальцами Ольгу за подбородок, поднимая её голову вверх и поглядев в мокрые блюдца, что были глазами подруги и тяжело вздохнула:
— Так ты не знала? Ну, Оленька, девочка моя…. Ох, горе ты моё, луковое….
Марина почувствовала, что что-то в глазах мешает ей нормально видеть. Она коснулась кончиками пальцев уголков глаз: «Слёзы? Слёзы. Эх, ты, плакса! Ну, ладно, поплачем немножко, а потом сразу в отряд!».
В библиотечной беседке свет не горел, и увидеть через окна двух плачущих в темноте девушек было невозможно. Только если подойти поближе, то может быть удалось услышать негромкие всхлипывания и отдельно произнесённые слова. Шалый немного постоял у приоткрытой двери, прислушиваясь, но ничего не понял — ревут, друг друга успокаивают, снова ревут. Бабы, одним словом. Шалый сплюнул и, пригнувшись, скользнул через кусты на аллею — реветь-то ревут, но глаза не вытекли, могут и заметить, а ему ещё в палату пробираться!
«Кипеш подымут, спалят на порожняке, бигсы недоё….е, не-е, на кой хер мне это надо?!».
Он ещё больше пригнулся и тёмным пятном заскользил по сырому от прошедшего дождика асфальту. Настроение было прекрасным — Марко, разбитной цыган с золотыми зубами и нехорошим прищуром чёрно-смоляных глаз оказался на месте и согласился с ним поговорить. Хорошо поговорили!
Шалый перелез через подоконник открытого окна, шикнул на Глиста, сунувшегося было к нему с вопросами, и забрался под одеяло прямо в рубашке и брюках — раздеваться было лень. Все остальные в палате спали или делали вид, что спят и на появление Шалого не отреагировали.
«Чушки сыкливые. Только на двоих наехал, в харю разок дал и сразу все языки в жопу по засовывали. Ни один в ответку не пошел! Сынки мамкины, черти домашние!».
Шалый довольно заложил руки за голову и принялся вспоминать разговор с Марко.
Марко, молодой цыган лет двадцати пяти, сидел на бревне у стены гаража мастерской и курил, с усмешкой смотря на приближающегося Шалого.
— Здравствуй, ракол (босяк)! Как твоя нога? Больше не болит? Тырить вещи у людей не мешает?
Шалый скривился. Именно Марко, когда он забрался к ним в дом после очередного побега из детдома и, сложив украденные вещи в сумку, уже перелезал через забор и прикидывал, сколько он получит денег от продажи шмоток, ловко угодил ему поленом по голени. Соответственно, с подбитой ногой сбежать ему не удалось, и получил он от цыган с лихвой. Попинали ромалы его хорошо, от души, пару раз поднимали на ноги и били с оттягом под дых, вышибая воздух и заставляя, скуля от боли, падать на грязную землю. Скулить-то, Шалый скулил, но в остальном молчал. Рот не раскрывал и только подвывал от боли, понимая бессмысленность воплей вроде: «Дяденьки, я больше не буду», «Ой, больно!», «Отпустите, пожалуйста» и прочей фигни. Цыгане это. Эти к участковому не поволокут, заявление писать не будут. Поэтому он и молчал, терпеливо снося побои, и радовался про себя, что его обрили налысо в детском приёмнике. Иначе, эта злобно шипящая старая карга давно бы все волосы ему выдрала. Но её грязные пальцы с длинными ногтями лишь бессильно скользили по стриженой голове, а глаза Шалый берёг, плотно зажмурившись и прикрываясь руками. Так что, отделался он тогда, можно сказать, легко — ну побили, ну синяков наставили, ерунда! А вот ментам не сдали. Это было для Шалого замечательно, иначе всё, была бы ему «зелёная» дорога в специнтернат. А так, побили немного, в сарай на ночь закрыли, а на следующий день покормили и даже налили стакан бино, самодельного вина.
Наливал Шалому Марко, он же и начал мутный разговор. Остальные два цыгана — смуглые, кучерявые, как нестриженные бараны, молчали и тяжело смотрели на Шалого положив на стол сжатые в кулаки руки.
— Ты, ракол, очень плохо поступил. Лав мищипо о ромындыр делал, добро наше брал! Совнакуниангрусти — кольцо золотое крал, вещи крал. Совсем ты бинг, чёрт русский! Надо было тебя ментам сдать, но мы с братьями подумали и решили сперва тебя спросить — хочешь к легавым, ракол?
Шалый отрицательно мотнул головой.
— Вот и я братьям так сказал — не хочет он!
Марко глянул и на братьев, несколько секунд смотрел на правого, потом снова налил в стакан вина и принялся дальше разводить Шалого:
— Ты пацан, смелый! В дом к нам забрался, не побоялся, уважаю! Вещей много собрал — наш баро(старший) видел, удивлялся какой ты сильный! Молодец! — Марко похлопал Шалого по плечу — Но у нас брать не надо! Нехорошо это, у других бери, ракол! Нам приноси, мы тебе платить будем как надо, хорошо платить будем!
— На сброс лоховый подписываете?
Шалый угрюмо посмотрел на дружелюбно улыбающегося Марко.
— Дело тебе, пацан, предлагаем. Хорошее дело. Так что ты сразу говори, что думаешь — если нет, вон удэр(дверь) и иди отсюда. Но к нам больше не приходи — убьём.
Голос правого цыгана был густым и с какой-то нехорошей хрипотцой, словно под бородой у него скрывался на шее шрам, от раны, что повредила горло.
Шалый немного посидел, подумал, с опаской оглядел всех троих цыган, что взирали на него как на лярву какуюи, соглашаясь, кивнул. А чё нет? Какая ему разница кому и где стыренное продавать? Цыганам даже лучше — не сдадут, увезут вещи куда-нибудь далеко и там продадут. Так что ничего он терял, наоборот, место нашел, куда товар сбрасывать, если что.
Вот поэтому он и пришел сейчас снова к цыганам, ненадолго сбежав из лагеря. На вожатых он ложил с прибором — Глистна в постели «куклу» сделал, да и не любят воспитки с детдомовскими связываться. Идти до цыган было близко — посёлок Зырянка вместе с лагерем находились на одном берегу городского пруда.
— Здоров, Марко!
— И тебе не кашлять, Шалый! Снова из детдома сбежал?
— Не, я в лагере тут, пионерском. В «Ленинце».
Глаза Марко блеснули:
— Что-то принёс?
— Нет, Марко.
Шалый подобрался, придал себе серьёзный вид и, опустившись рядом с цыганом на бревно, закурил вытащенную из пачки сигарету. У Марко он и не подумал стрельнуть, хотя тот и курил сотую «Яву» с золотыми кольцами у фильтра. Неправильно это будет для серьёзного разговора.
— Надо о цене сперва перетереть бы, а там и будем дальше смотреть, чё там выйдет.
— Ай, молодец, ракол! Настоящий мужчина! Ну, давай, пошли в дом, разговор там лучше вести.
Олег потянулся, с наслаждением хрустнув суставами и покачавшись на стуле, вопросил вслух чайник на переносной одноконфорочной плите:
— А не выпить ли нам ещё какао?
Чайник на прямой вопрос промолчал, но в ответ на небрежное покачивание рукой недовольно булькнул, сообщая, что вода в нем есть и если желаете испить горячего, то он совершенно не против. Олег задумчиво нашарил в кармане коробок, зажег спичку и рассмеялся, глядя на бессильную попытку маленького огонька поджечь чёрный круг электрической конфорки.
— Ну, ты и заработался, приятель!
Он повернул регулятор нагрева и уставился в окно, прислонившись лбом к холодному стеклу. Второй фонарь на центральной аллее не горел, и он сделал себе мысленную пометку сказать об этом завтра Евсеичу, совмещавшему ставки лагерного электрика и плотника. Оконное стекло приятно остужало лоб и хотелось так стоять долго, ни о чём не думать и смотреть в темноту. Но раскрытый журнал календарного плана по физическому воспитанию призывно белел страницами на столе. Вообще-то, заполнять журнал была обязанность физрука, но сам лагерный физрук к этому был неспособен. Не в смысле постоянной его неадекватности, вследствие излишнего употребления своего любимого допинга, просто почерк у Ивана Быкова был настолько неразборчив, что это было чем-то невероятным. Буквы скакали, наползали друг на друга, сливались в вытянутые ленты и написанное им расшифровке категорически не поддавалось. Ваня сопел, наливался дурной кровью, соответствуя фамилии, заглядывал себе под кулак и рвал бумагу, яростно давя кончиком стержня на ненавистный лист. Процесс написания одной строчки для него превращался в настоящую пытку. Он жалобно смотрел на присутствующих при этом и, не выдержавшие мольбы его глаз, люди приходили к нему на помощь, отбирая судорожно зажатую в пальцах ручку. Поэтому Олег размешал ложкой порошок «Золотого Ярлыка» в ковшике, быстро ухватив за ручку, переставил чайник на подоконник и вывел регулятор нагрева на минимум — стол рядом и сидя за ним, он увидит, когда начнёт закипать какао.
