Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
И Гучков опровергнут и повергнут.
И теперь русская революция зовёт не к единению молчания, не к единению закрывания глаз на действительность, нет, классовые интересы остаются классовыми интересами и классовая борьба остаётся классовой борьбой. Но единение в смысле подчинения классовых задач имущих – интересам революции. (Рукоплескания крайней левой.) Не штыки ставит революционная демократия у дверей Временного правительства, но организованную волю своих органов. (Гронский: „А Финляндский полк?”)
Ну, это нам не возражение:
Солдаты, как и все граждане, отныне пользуются полной свободой движения на улицах и выражения их политической воли. (Рукоплескания крайней левой.) Лишь только правительство не бесконечного затягивания войны может спасти Россию в вихре международных осложнений.
И кисло: о том, что можно потерпеть и нынешнее, пока оно выполняет волю революционной демократии.
И – кисло это всё слушать кой-кому из министров.
А сегодня – мы пришли сюда для того, чтобы в последний раз встретиться на этой трибуне. (Гронский: „Это еще неизвестно.”) У нас теперь трибуна – Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. (Рукоплескания крайней левой.) Государственная Дума выполнила своё дело, мавр сделал своё дело, и уходя отсюда мы можем сказать: Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное Собрание! (Рукоплескания крайней левой.)
Для этих-то слов и вся речь построена? Так „поминальное” заседание и кончилось похоронами?
Как будто – и сказано сегодня уже всё возможное? И стрелка – к восьми часам.
Но нет! Припасён напоследок единственный тут член всех четырёх Дум, и любимец четырёх, и самый знаменитый их краснобай – Родичев. Под бурные рукоплескания депутатов он, на своём седьмом десятке, даже порывисто идёт на трибуну – вылощенный, высоковатый, все та же клиновидная малая бородка и чеховское пенсне.
Начинает он, всё же, опять с воспоминаний о 1-й Думе и как её закрыли (хотя вот уже и последнюю закрывают). Но, великий импровизатор, никогда не готовивший речи, он весь – от настроения, от волнения в груди (и даже от прямой зарядки в буфете, но сейчас буфета нет). Ему если только зацепиться хоть за хвостик удачной фразы:
Граждане, история нас учит: только то движение победно, которое идёт по всему фронту нации.
Фронту?… – вот и зацепился:
Тот, кто разрушает единство фронта – уничтожает возможность победы. (Голоса: „Правда! Правильно!”)
Конечно правильно. И – понесло, всё горячей и уверенней:
И те, кто в настоящую минуту, забывши уроки прожитого, свидетельствуют здесь о классовой розни и говорят нам о диктатуре пролетариата – задали ли они себе вопрос: что они делают?? И в какую минуту?
И вскинул голову и поправил пенсне с иронической снисходительностью:
Я убеждён, слова эти вырвались нечаянно. Я убеждён, что нечаянно вырвались и другие слова, что мы не покушаемся на германский милитаризм. Подумайте, граждане…
а „граждане” не случайно вместо умильных „господ”, тут звучит Великая Французская,
… эти слова будут слышны в Германии и в странах союзников наших. Где будут радоваться? И где печаловаться? Я не отвечу на этот вопрос, не хочу наносить обиды. Победа Германии означает несчастье человечества. Граждане, можем ли мы помыслить, что в союзе свободных народов мы, Россия, ослабнем в борьбе? Нам говорят: ждите мира от демократии. Так все демократии в союзе, и великая Американская республика – все они в войне с императором германским, с прусским юнкерством. Враг стоит на нашей земле – от Двинска до Ковеля. И на французской земле. И на бельгийской земле. Ещё на днях раздался крик из Бельгии к русской демократии: „Неужели забудете о Бельгии?” Граждане, а неужели Россия забудет судьбу Сербии? Неужели русский народ взял свободу только для того, чтобы… Когда моё отечество топчет враг,- мой долг, и всей демократии, и каждого человека,- гнать его вон!
В раже речи к нему вернулась одна из лучших его привычек: высоко поднимать правую руку и плавными движениями будто сбрасывать, будто сбрасывать с пальцев фразу за фразой:
Граждане! Неужели вы допустите, чтобы ваши потомки сказали: царь говорил – „мир будет заключён и переговоры о нём начнутся только тогда, когда последний германец уйдёт с русской земли” (рукоплескания центра), а те, которые называли себя русской демократией, проповедывали переговоры с германцами? На кого мы останемся, если не победим Германию? Платёж – и больше ничего. И германская социал-демократия этим не брезгует.
Рукоплескания в который раз. Родичев любит их и чуть улыбается им.
Граждане, для того чтобы вести войну, нужны денежные средства. (Голоса с хор и от солдат: „Дайте их, или мы их у вас возьмем!”)
Не думский регламент, и совсем не думские реплики, Родичев этак не привык. Но не уклоняется, подхватывает:
Хорошо! Вы говорите: дайте их. Кому? Той власти, которой можно верить, что она прочна, к которой никто не обращается с систематической угрозой. Граждане, нынешняя власть никому не грозит штыками (Голос: „А Корнилов?”)… не делает демонстраций вооружённым народом, нынешняя власть не стреляет в граждан демонстрирующих…
Отпарировал – но поднимается враждебный гул, шум среди набравшейся публики. Родзянко нетвёрдо зовёт к тишине.
Родичев: Граждане! Если вы хотите, чтоб удержалось государство российское, надо преклониться перед той чертой, которую кладёт между людьми справедливость. (Бурные рукоплескания депутатов.) Чтобы жить в республике – нужно самообуздание. Во Франции 90-х годов XVIII столетия понятия „республиканец” и „патриот” совпадали. А как же у нас люди, называющие себя республиканцами, не чувствуют, с кем ведётся война?
И ещё – об ограбленной Франции, о потопленных судах, женщинах, детях, о разорённой мирной торговле.
Русский народ вооружает, содержит и кормит свою армию не затем, чтоб она уклонялась от боя. Граждане, народы получают свободу и выносят её в ту меру, в какой они умеют удержать её. Если переворот не поведёт к победе – что мы скажем следующему поколению? Я всех зову к единству. И к вам, представителям классов имущих, я обращаюсь с призывом и мольбой: поступитесь вашими интересами! (Шульгин: „Да мы готовы!”) А вам (обращаясь к крайней левой) я скажу: вы можете ждать жертв оттуда добровольно, зачем же грозить страшными словами, зачем сеять испуг… (Голос: „Ложь!”) Та партия, к которой я принадлежу, всегда стояла выше классовых интересов и не считается с ними в настоящую минуту…
И, правду сказать, перебрать кадетских вождей – Петрункевича, братьев Долгоруких, Дмитрия Шаховского, графиню Панину, Шингарёва, Кокошкина, Милюкова и ещё многих, – нет, не денежному мешку они служили, что б ни кидали им социалисты.
И четверть десятого на часах, и передержана, перетомлена аудитория, и внутренним чувством ритора ощущая, что нервы слушателей он перетянул уже за опасный предел, – теперь протуберанцем темперамента, почти крича, и почти у рыдания:
Я последний раз, вероятно, говорю с этой кафедры. Я говорил с неё в разное время, и быть может мало кто в 3-й Думе сосредотачивал на себе столько ненависти с этой (оборачивается вправо) стороны. Что бы ни предстояло нашей родине – не прейдёт правда. Она может быть смыта бурной волной… потом отлив… потом волна деспотической власти… Но народ вернётся к свободе… И в дни окончательного торжества не будет забыто имя вождей 4-й Думы, имя того правительства, граждане, которое в настоящую минуту несёт огромную власть как тяжкое бремя, как крест и подвиг! Мы можем сказать, обращаясь к Временному правительству: все честные сердца русского народа с вами! Даже сердца ваших добросовестных противников. Да не ослабнете вы! Да будет принесена ваша жертва до конца!… И имя ваше да будет благословенно, доколе раздаётся русская речь!…
И замер с завороженной отданной улыбкой, медленно опускаемой рукой.
Овация! – да не всех. Были солдаты внизу – и руками не шевельнули, и ухмылялись недоверчиво. К сходящему Родичеву кинулись думцы с разных скамей, жали руки и целовали его.
А потом его подхватили на руки, и так понесли в Екатерининский, и там ещё качали.
Думу он убедил. Но – Россию?…
А собственно – что он сказал по делу?
Солдаты с хор кричали:
– Мы пойдём не за Родичевым, а за Скобелевым!
Долго ещё в Екатерининском стояли многие группы, и обсуждали, и спорили.
Так Государственная Дума – совсем умерла? Или будет ещё жить?…
*****СЛАВИЛИ, ХВАЛИЛИ – ДА ПОД ГОРУ И СВАЛИЛИ
*****117
После шумного заседания Четырёх Дум вожди кадетов ринулись на шумные же вечерние митинги в честь 1-й Думы. А несколько ведущих членов исполкомовского большинства решили собраться на квартире у Скобелева – поговорить между собой доверительно, прежде завтрашнего ИК: что же делать с правительством?