В. Бирюк - Найм
Прокуй смотрел набычившись, но когда я ему подмигнул… шмыгнул носом и расцвёл. Побежал собирать свои железячки. Он уже на моей стороне — пряжки с наручниками ему интереснее. А к конфликтам, при которых мать бьют, она плачет… Он давно уже привык. Отец за эти годы крепко отучил за мать вступаться. Битая, зарёванная? — Так это нормально, так — обычно. По обычаю, который «с дедов прадедов». Кинуться её защищать? — Батя так обоим добавит… Ещё хуже будет.
Гостимил завёл телегу во двор и, с помощью гребунов, потихоньку загружал её самым ценным из кузни. За один раз точно не вывезем. Там ещё древесного угля под тонну. Ну и куда его? Тут-то у Гостимила на подворье свалим, а дальше? Как вывозить майно? Как деда вывозить? Как вообще отсюда убраться? Этот-то «бычий гейзер» прав — день-два-три и в городке кто-то из начальников появиться. А мне по делам моим… им на глаза… вредно. «С глаз долой — из сердца вон» — русская народная мудрость. Можно — про любовь, можно — про оперативно-розыскные мероприятия.
Лодочкой, как сюда пришли — фиг. Это верховое болото — «Голубой мох» — сухое стоит. Низом идти, через эту… как её… Соложу… у мужиков пупки на волоке развяжутся. «Риск смердячей грыжи как главное ограничение попадизма». Смешно. Хотя… правильно. И не только для попаданца, но и для любого общественного деятеля вообще. В широком понимании слова «грыжа». Эй, коллеги и коллегши, кто-нибудь умеет грыжи вправлять? «Не капли крови на руках хирурга после грыжосечения» — это Спасокукоцкий. Но откуда оно в мои мозги попало? И как это «грыжесечение» делать?
Мы с Чарджи потопали домой. Остальная команда старательно «тарабанила» вдовье подворье. Николай присмотрит, чтоб ничего не пропало, сами понимаете: народишко у нас… чуть отвернулся, недоглядел, а они уже… как своё… хотя теперь оно — моё. И тогда Ноготок любому… оппоненту — мозги вправит.
Чарджи мрачно посматривал на меня, как я топаю, охая, держась за больной бок. Потом не стерпел и высказался:
— Ну и зачем ты, боярич, за этого рабёныша голову подставлял? Кабы я не поспел — поломал бы тебя тот мужик. Как медведь — дурака. Или этот, сопляк драный, тоже, как твоя Любава, редкость великая — «лопушок к душе прикладывать»?
— Что поспел — помню, что мужика унял — спасибо. Так и должно быть, Чарджи. Так — правильно. Ты мне служишь, ты обо мне заботишься. А Прокуй этот… из него добрый кузнец получиться может.
— Да не быть ему кузнецом! Или ты не видишь — мелкий он, дёрганный. Толку с него… одни убытки будут. Да и не о том речь. Если ты так головой своей будешь всякое… всякую скотинку двуногую выкупать — без головы останешься. Придётся мне другого нанимателя искать.
— Так может, ты уже и присмотрел? Нового господина себе? Нет? Ну, тогда слушай. Кузнеца, такого, который мне нужен, здесь вообще нет. Не кривись — я знаю, что говорю. Мне гожего — на всю Русь — может, два-три. Ой-ой, не надо вскидываться. Я знаю: есть на Руси умельцы. Да только не в кузнечных умениях дело! А в умении — умения свои менять. И — в согласии делать это у меня в Рябиновке. Парнишка мне нужен. Крайне. Торг вести я не умею, что у меня в мальчишке нужда — на моём лице написано. Пошёл бы обычный торг — они бы цену поставили втрое-впятеро против обычной. И я бы заплатил. А чего? Или у меня серебра нет? И пошёл бы по городку звон: «ублюдок рябиновский — дурень, за всякую дрянь негожую — серебро горстями сыпет». А нам здесь жить, дела вести. Молву-то людскую не переломишь. Я что, дурак вроде Садко Новгородского, чтобы своей казной с городским торгом спориться?
Немедленно влез фольк, напоминая о постигшем Садко наказании. Где-то я это подхватил. В годы счастливого детства. Естественно, не в оперном, а в фольк-варианте:
«И вот Садко на дне морскомСгребает попкой грязь.И, потом обливаясь,Поял его карась».
Ну, если сильно облитературить, то где-то как-то так…
— И ещё одно прикинь, Чарджи. Если я за какого-то мальчишку-рабёныша готов рёбрами своими рискнуть, то какую же цену я за тебя могу заплатить?
Чарджи удивлённо вскинул на меня глаза. Как-то такую ситуацию он на себя не примерял. Мы остановились на перекрёстке, я пытался отдышаться, держась за больной бок.
Глава 139
— Так что, Чарджи, будь осторожнее.
— ??
— Ежели с тобой беда приключиться, то мне ту беду разгребать придётся. Вон Акиму руки пожгли — посадника с тысяцким на кладбище снесли. А здешний «россомах» меня мало-мало в куски не порубал. Маленький я, расту я ещё. И сила моя растёт. Но — покуда ещё не выросла. Так-то можно бы и городок в дым перевести, и по речке этой кровищу пустить. Ежели с тобой что…
Чарджи ошарашенно смотрел на меня. И кто это сказал, что у степняков — глаза узкие? Вона как распахиваются.
— Чему удивляешься? Ты мне служишь, жизнь мне который раз спасаешь. Это — твоя служба. Попадёшь в беду — я тебя вызволять буду, свою голову подставлять. Это — моя служба. Посему и прошу: осторожнее будь, не попадайся.
Я чего-то не то сказал? Что он на меня так вылупился? Это ж, вроде бы, обычный родоплеменной или, там, феодальный принцип. Кажется, «патернализм» называется.
А, факеншит! Дошло. Он же на чужбине! Я ему — ни по роду, ни по племени… И как сюзерена он меня не воспринимает. Феодализм — одной клятвой службы не исчерпывается. Я для него, скорее, купец, который бойца в охрану нанял. Там взаимные обязательства другие — не кровные. ООО — чего-то там с ограниченной ответственностью. С сильно ограниченной. А я — не так. Как бы это растолковать…
— Если с тобой что случиться — защитить, спасти, может, и не смогу. Не успею или, там, сил не хватит. Не такой уж я и крутой. Не господь бог. А вот отомстить… С обидчиков твоих взыскать… Хрип им перервать… На цену не глядя… Сделаю. Ты — мой человек, часть души моей. Я тебя к себе в душу пустил. Голову положить, чтобы душу свою спасти… Это что — новость?
«Для своих — всё, для остальных — закон». Бенито Муссолини когда-то так определил сущность классического итальянского фашизма. Если это дополнить дружелюбно настроенным ко мне «государевым застенком», как у меня здесь со Спирькой получается… Для моей России — это не фашизм, это основа государственности в форме всеобщей коррупции. Как быстро естественные человеческие чувства товарищества и взаимовыручки переходят в разряд противоправных действий в демократическом обществе! Может, демократия — просто извращение? Зачем «демосу» — «кратия»?
Чарджи смотрел на меня недоверчиво. Будто я ему сказки сказываю. Ну, вообще-то, «да» — ломаю всю здешнюю систему привязанностей. Здесь-то в основе — род, кровное родство. Сын, брат, двоюродный брат, троюродный племянник… От степени родства — ценность человека, его статус. Пришлый может стать побратимом. Братом с ограниченными правами. Может стать зятем — сыном второго сорта. Остальные — прислуга, холопы, наёмники… Народ. Не члены рода. За них долга крови, долга мести — нет.
Только я и в прошлой жизни как-то иначе это чувствовал. Имущественно. Моё — моё. Человек, который составляет часть моей души — моё. Моё воровать нельзя. Догоню и придавлю.
Так, надо быстренько слезать с высокого стиля. А то я уже смущаться начинаю.
— Ты нынче ночью к давешней соседке пойдёшь?
— А? Нет, к другой, с дальней стороны — соседний двор. А что?
— А у этой муж тоже в офени ушёл?
— Да вроде нет… А что?
Я пожал плечами и двинулся дальше. Чарджи чуть припоздал. И уже сзади я услышал, как он произнёс вполголоса себе под нос: «не рискуй… мне беду разгребать…». И чуть позже: «городок — в дым… маленький ещё… сила растёт… кхаристи мочкуле!».
По брошенному им в сторону соседнего двора взгляду, я уверенно предположил, что тамошней соседке будет нынешней ночью скучно. А вчерашней «Марусе» — наоборот.
Чарджи оказался прав — кузнеца из Прокуя не получилось. Он-то и молотом за всю жизнь раз десять лишь и ударил. Да и то — один раз не по тому железу, что на наковальне, а по тому, что на голове у ворога. Во всякое время пребывал Прокуй в раздражении и унынии. Пока дела нет — от безделия. Как сыскивалось дело — от своего неумения. Ибо всю жизнь делал он дела новые, прежде ему несведомые. Цеплялся к помощникам своим, плакался на отсутствие всякого припасу. А изделавши новизну какую — радовался день-другой. И снова впадал в печаль. Не будучи, прямо сказать, кузнецом, был он железных дел мастером. Слесарем, механиком, сталеваром… Сколь много забот и досад Прокуй мне сотворил, а вижу я ныне — без его нытья, без его железяк, без выучеников его — Святой Руси не было бы.
Заскочил Акима проведать — получше уже. Только косится так это… любопытно за печку. Там, в бабьем закуте, Мара устроилась. Думал — спит, тут у неё вертикальный глаз — раз — и открылся. Один. В полутьме. Смотрит на меня не моргая. Молчит. Хорошо хоть с испуга да с неожиданности — штаны… не испортил. Потом в улыбке расплываться начала. Что это — улыбка… пока поймёшь… Но когда женщина как кошка потягиваться начинает… Не осрамились. Ни я со своим даосизмом, ни Сухан со своим… ну, понятно.
