Мастер Чэнь - Любимый ястреб дома Аббаса
Ворота в крепость между двумя тяжелыми входными башнями были запружены разноцветным народом, который входил и выходил с площади, помещавшейся между давящими землю стенами, исполосованными зигзагами высеченных в камне ступеней — воинам ведь нужно было как-то подниматься наверх.
Здесь, на внутренней площади, были также дома и домики, прилепившиеся к подножию стен. Некоторые обитатели без особого успеха пытались высверлить дыры в самих стенах — ведь, в конце концов, стены и башни эти были просто громадной массой спрессованной земли и старого камня, внутри у них ничего не было. Но с дырами лучше получалось у ласточек.
Залитая беспощадным солнцем северная сторона площади была почти пуста, зато на южной стороне, в тени, народ толпился в огромных количествах — букашки у подножия чудовищных строений.
Там, под чинарой, в прохладе, я и нашел то, что мне было нужно.
Трех человек, сидевших в рядочек. Одного постарше, чернобородого, похоже — из тех людей народа арабийя, что родились уже здесь, в Хорасане. И двух помоложе (у одного был несуразно большой нос). Тоже местных, шафранноволосых, чуть заносчиво посмотревших на меня, быстро приложивших руки к сердцам и снова склонивших головы к своим папирусам.
Папируса было много, потому что каждый из троицы сидел на коврике и активно орудовал кистью или каламом. Перед каждым терпеливо ждали клиенты. И — к моей радости — клиентов было чуть больше, на целых четырех человек больше, чем дапирпатов.
После долгих вежливых разговоров с чернобородым (смешанной крови, в результате чего у него было целых два имени, Ажир — иранское и что-то вроде Хусейн ибн Ибрахим — имя народа завоевателей) я расстелил свой коврик по левую руку от него, ближе к воротам, оставив двух явно недоброжелательных конкурентов дальше, справа. Ряд дапирпатов теперь начинался с меня. Я удовлетворенно вздохнул и начал осматриваться с немалым интересом.
Здесь был эпицентр мервского бунта. Потому что в какой-то точке уходящая, как река в ущелье между громадных башен, площадь оказывалась уже полупустой. Эта часть ее отделялась от прочей воинами в броне, а дальше, за их спинами, были крыши домиков или навесы шатров среди ужасающе старых, искореженных деревьев.
Там помещалась новая власть.
Мервский барс и его приближенные здесь не ночевали. Но, как я очень скоро узнал, время от времени, иногда — каждый день, они один за другим или группами проезжали на отличных конях между башнями входных ворот и следовали туда, в охраняемую воинами глубину. А толпа, которая, похоже, только для этого и собиралась, восторженно вопила и плакала, глотая поднятую копытами оранжевую пыль.
А потом люди шли к властителям с прошениями.
Прошения же надо было сначала написать.
Работа моя началась сразу же после того, как коврик был раскатан. Я старался не слишком присматриваться к местному жителю, снабженному тяжелым носом и ироничными глазами, который, в свою очередь, также пытался не обращать на меня слишком много внимания. Но, наконец, он сдался:
— Новенький, на каких языках пишете?
— Я? Пехлеви и согдийский, уважаемый. Вряд ли вас заинтересует язык Поднебесной империи, — скромно добавил я.
Носатый человек вздохнул и сказал что-то насчет необходимости писать на языке народа арабийя.
— Мы же в Иране, — еще более скромно отозвался я. И завоевал себе этим нового друга. А потом прибавил: — Вопрос не в том, на каких языках я пишу, а в том, на каких языках это письмо будут читать.
То, что все мервские жители, независимо от их происхождения, понимали язык Ирана, я уже узнал у соседствующего со мной Ажира. И подавать им прошения на языке завоевателей было необязательно. В конце концов, власть халифа здесь была закончена.
Дальше пошел нелегкий разговор о деньгах. К моему разочарованию, я уже знал, что цены на работу дапирпата измеряются отнюдь не в дирхемах, а в даниках. Клиент же выражал вежливые сомнения насчет моих способностей и даже почерка (что было просто возмутительно) — и так все шло, пока я не предложил ему заплатить мне уже потом, когда прошение его примут.
И клиент страшно удивился:
— А что мне помешает в таком случае пройти мимо вас и выйти в ворота?
— Но, вы же, уважаемый, хотите, чтобы у вас что-то получилось? — поинтересовался я. — А для этого вам нужна будет помощь тех сил, которые знают, что такое справедливость?
И я поднял палец вверх.
Заказ был сделан и принят, и я начал заполнять одну за другой строчки обращения: Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, славному аль-Хорасани и аль-Мервази… в общем, Абу Муслиму. А затем клиент мой задумался, а я со злорадством наблюдал за этими муками, а потом предложил просто сказать мне нормальными словами, что ему надо, а я уже составлю письмо сам — просто, ясно и сразу начиная с главного.
А надо ему было, чтобы его освободили от уплаты джизии, по той причине, что не только он сам, но и отец его чтили истинного пророка (мир ему), а в таком случае не должны были платить. Нечестивые прежние правители не желали слушать беднягу и…
Я прилежно макнул кисточку в маслянистую черную жидкость.
И уже через три дня оказалось, что моя репутация сносного дапирпата установилась; кое-кого попросту привлекла моя согдийская внешность и хорошие манеры, кто-то считал лишь, что я не хуже других трех, и так далее.
И я раз за разом писал слезные просьбы оплоту справедливости — Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, аль-Хорасани…
Бунт — это вроде спектакля на Западном рынке Чанъани. Он вызывает массу сильных чувств, но спектакль рано или поздно заканчивается. И тогда вождю бунта приходится заниматься теми самыми делами, ради которых народ пошел к нему толпой в черных одеждах.
А дела эти, как я убедился, сводились ровно к тому же самому, что происходило у нас в Самарканде. Слова «джизия» и «харадж» я мог теперь писать заранее и вслепую. Толпы народа требовали от Абу Муслима справедливого налогообложения и возвращения земель. Которые отошли раньше к смуглым представителям народа арабийя, которые — в свою очередь — должны были что-то с них платить. И — самое сложное из всего — нескончаемая смена халифов в Дамаске полностью запутала вопрос о том, как связаны бог и налог. Посетители пустых храмов, чтящие пророка Мухаммеда, платить были должны куда меньше. Но никто в халифате не ожидал, что новому пророку начнут поклоняться еще и завоеванные хорасанцы с согдийцами, числом все больше и больше. И требовать, понятное дело, чтобы налога с них теперь не брали. Халифы так и не решили, что делать в таких случаях. Хуже того, у каждого из них были свои ответы на этот вопрос. И налог с новообращенных то брали, то не брали.
Вся эта ситуация как раз и питала все славные, страшные и безнадежные войны моего Согда. Наблюдать теперь ее же на территории врага — или уже бывшей территории врага? — доставляло мне немалое удовольствие.
Сможет ли молодой и, как я слышал, неграмотный человек, который победил во всех своих битвах, теперь разобраться во всем этом хаосе? — размышлял я, неся домой — то есть в больницу, — свой тощий коврик, сумку с дапирпатскими инструментами, горстку сушеного черного винограда, горстку рыжей кураги, пучок зелени и горячую еще лепешку, в тесто которой был добавлен жаренный в бараньем жире лук.
Нес я все это не себе. Сам я успел к тому времени съесть целую лепешку и немало мясного супа. Все прочее было подарком для двух моих подопечных.
Потому что к тому времени я уже успел обойти много лежанок и нашел там немало людей, которые как бы парили между болезнью и выздоровлением.
Я всматривался в их лица, пробовал, под нетерпеливым взглядом Ашофте, нажимать пальцами на какие-то точки их немытых, плохо пахнущих тел. Начинал даже понимать, как много можно сделать голыми руками. Определял заодно пульс, правильный и неправильный.
И еще — я искал людей из Согда, одного, другого, третьего. Людей, которые так и не могли прийти в себя после жутких ран, полученных непонятно в каких битвах и схватках. Первый из них обнаружился очень быстро.
— Как тебя зовут, брат? — сказал я как-то на языке родного Согда юноше, чье лицо приобрело уже постоянный, наверное, цвет зеленых оливок из Иерусалима.
— Нанивандак, — без особого труда, но и без желания сказал он, не глядя на меня. И я вздрогнул: мы были почти тезками, имена наши посвящали нас одной и той же Нани, древней богине нашей страны.
Мои пальцы начали путь по его ноге, что была буквально разворочена копьем, которое прикололо его два месяца назад к седлу. «Нога уже почти цела, он даже избавился бы от хромоты — но все не встает, то одна болезнь, то другая, боюсь, он тоже умрет, потому что левая сторона его сердца не производит больше духа жизни», — вспомнил я сокрушенный шепот Ашофте.
