Олег Чигиринский - Госпожа Удача
— Я этого не помню, — сказал Шэм. — По-моему, сэр, вы сочиняете. У меня и так с математикой плохо, а после такого падения все мозги были набекрень.
— А может, встали на место? — спросил Князь. — Ты вообще на редкость разумно действовал тогда. Я даже удивился.
Козырев не знал об одной шероховатости, которая была между Шэмом и Князем.
— Шамиль меня вытащил, — ответил Артем на незаданный вопрос. — Отдал свой ботинок, себе взял мой, треснувший… Его ботинок сработал как шина, так что он сумел впереть меня на гребень… А дальше мы ковырялись как-то, пока не подошли Князь и Том.
— Bы чертовы самоубийцы, — покачал головой Козырев.
— Кто бы говорил, — сказал Князь. — Смотрел я твою скачку на Кубок Крыма. Сколько ребер ты сломал, два?
— Одно. Два я сломал на Кубке Рождества.
— Бойцы вспоминают минувшие дни, — сказал Артем. — Твои яйца сварились, Володя. Шамиль, Сидорук, что там у нас в батальоне?
— Наших согнали на футбольное поле, где учебно-тренировочный комплекс…
— У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, — отметил Томилин.
— Их легко использовать и охранять, — пожал плечами Верещагин. — Это еще Пиночету нравилось. Главное — чтобы Новак сделал свое дело. Александру Владимировичу нужен будет тактический центр…
— А телевышка, судя по передачам, еще не занята, — заметил Козырев. — Они гоняются за фургонами ТВ-Мига, но не сообразили отключить трансляцию.
— Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, — сказал Берлиани. — А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?
— Техники…
Верещагина перебил звонок в дверь.
— Ага, это, кажется, они…
Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «Беретту».
— Кто там?
— Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма южной стены Лхоцзе.
— И как же вы собираетесь штурмовать гору?
— Э-э… По восточному контрфорсу, — последовал ответ.
— Войдите, — Верещагин открыл замок.
На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.
Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.
— Штабс-капитан Кашук, — детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. — Батальон связи спецвойск ОСВАГ.
Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.
Князь спрятал «пушку», остальные облегченно вздохнули.
— Капитан Верещагин, — представился хозяин квартиры. — Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, унтер Сандыбеков.
— Очень приятно, господа. — Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. — Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?
— Остроумно, — холодно сказал Верещагин.
— Вы получили кассету?
Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.
— «Empire Strikes Back», — удовлетворенно сказал Кашук. — А зачем вторая?
— Запасной вариант, — сказал Верещагин. — Для второй попытки, если у нас ничего не получится.
— А разве…
— Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.
Кашук воздвигся во весь рост.
— Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…
— А вас это смущает?
— Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все занимаетесь авантюрами.
Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на пол-головы короче.
— Чем бы мы ни занимались, господин Кашук, — когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, — Мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы — ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.
— Осмелюсь добавить, — тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), — Что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу, или расходимся по домам?
— Как в восемнадцатом… — шепнул Даничев.
Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…
* * *«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство европейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.
Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей — от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.
Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе 1/6 суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.
Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!
Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.
Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на 18 м2 с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом — «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22-го апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день — «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщицы! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?
Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, и нефига размахивать последним «Курьером» со статьей господина Лучникова.
… Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут — «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, что их не будут кормить в течение ближайших трех суток (поваров заперли вместе с ними, вольнонаемные поварихи так и не показывались из коттеджа, в который их увели советские десантники). И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать от жилого комплекса.
— Вас тут четыреста человек народу, — пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. — А нас — сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем.
В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.
Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам — почему же те не хотят доверять им?
