Роман Злотников - Царь Федор. Еще один шанс…:
Наоборот, сие есть демонстрация действительного устройства мироздания, в котором может быть только так и никак иначе. Нет, говорили мне, все совершенно иначе… по большей части. И лишь иногда, по пьяни, особенно если я перед этим сам обходил на повороте «хозяев мира», кое-что прорывалось. Но вот отношение никуда не спрячешь, хотя, конечно, к делу не пришьешь. Ну да мы такие дела привыкли разруливать сами, без адвокатов, и потому на свои ощущения часто обращаем больше внимания, чем на то, что напечатано, проколото и подшито. Так-то, други мои… А здесь появлялась возможность развернуть ситуацию, что там, в будущем, надо будет еще посмотреть, кто кого станет числить за белого негра. И я собирался этим непременно заняться…
Но для того мне требовалось пройти неустойчивый период междуцарствования и укрепиться на троне. Так что все эти разрядные списки были для меня очень важны. Дабы по незнанию не сотворить себе врагов там, где их могло бы и не быть, или, наоборот, заставить того, кого мне будет выгодно сразу сделать врагом, встать в яростную оппозицию ко мне. Но вот разбираться в этом… ой, мама дорогая!
Потому я добрался до Разбойного приказа с больной головой. И в полной уверенности, что сейчас просто поздороваюсь с дьяком Микулой Карязиным, изопью с ним кружку настоя зверобоя, до коего он был зело охоч, почитая его и вкусным и полезным для телесного здоровья, в чем я с ним в принципе был согласен, да и пойду себе до своих палат. Но едва я сунулся в избу, как наткнулся на дьяка, уже облаченного в рабочую одежду, то есть плохонький кафтан ярославского суконца и толстый кожаный фартук. Местные мастера к своей работе относились серьезно и дознание вели тщательно, с дыбой, с правежом, с малым и большим огнем. Сам я при сем еще ни разу не присутствовал, да и, если честно, не стремился. Особенно после того, как однажды углядел результат подобного расследования. Может, психика, которая во многом производная гормонального баланса, а он у меня, как ни крути, пока что детский, подвела, может, человек двадцать первого века просто слабоват в коленках на такие зрелища. Хотя я вроде как успел многое повидать — и на опознании был не раз, и воочию наблюдал, как дырки в боковом стекле моего старого, что был у меня еще до «бентли», «мерса» появлялись. Однако — сомлел, как здесь говорят. И с тех пор зарекся туда заходить во время работы. Но тут пока работа еще не началась.
— А-а, царевич! — радостно поприветствовал меня Микула.— Поздненько ты сегодня. Где был?
— В Разрядном,— отозвался я, удерживая зевок.— А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?
— А то,— ухмыльнулся он,— такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов1 рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!
'Боевые холопы — профессиональные воины, вся служба которых заключалась именно в войне. Этакие русские мамелюки. В то время служилое дворянство обязано было с определенной площади земли выставить определенное число вооруженных воинов, существенную их часть и составляли боевые холопы.
У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.
— Немой он,— спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин,— с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался — силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной — все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…
Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.
— Вона какой здоровый,— удовлетворенно кивнул дьяк,— второй час так висит, и даже руки не ослабли.
Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:
— А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь — он немой. Чего он сказать-то может?
— И-и, царевич,— мотнул головой Микула,— то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной — кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет — так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.
— Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на Дыбу.
— Эх, царевич,— усмехнулся дьяк,— жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.
Я молчал, лихорадочно размышляя, что же делать. Похоже, тот, кого я искал,— передо мной. Но у меня не было ни одной идеи по поводу того, как его выцапать из Разбойного приказа. И тут Немой тать внезапно зарычал, забился на дыбе. Подьячий, все это время продолжавший деловито калить железо и готовить струмент, сердито прикрикнул на него:
— А ну, не балуй! — и размахнулся плетью с вделанными в нее железными стружками.
Но Немой тать внезапно дернулся так, что… ну ей-богу, такого выражения лица, как у дьяка Карязина, я больше ни у кого ни разу не видел… так вот, он дернулся так, что взвился к потолку и соскочил с дыбы, с диким грохотом рухнув на земляной пол пыточной.
— Ах ты,— заорал дьяк,— держи его, держи!
— Стойте! — завопил я. Никакого плана у меня так и не появилось, так что приходилось импровизировать: — Стойте! Не трогайте его!
Я все-таки был не просто сопляк, но еще и царевич, поэтому оба дознатчика замерли, настороженно глядя на Немого татя. А тот, хрипя и подвывая, пополз ко мне, извиваясь всем телом. Наверное, своим звериным чутьем он угадал во мне того, кто каким-то чудом может избавить его от неминуемой и мучительной гибели, которую он явно чувствовал, но причины которой не мог осознать. Он же все делал так, как его учили? И поэтому он готов был отдать мне всю свою преданность, как отдавал ее прежним хозяевам. Я едва не застонал… Ну как, как его вытащить? И тут меня озарило! Он… он должен стать чудом! Другого варианта нет. Вот только… а, ладно, когда не помирать — один день терять. Когда я сцепился с Ханом за ту нефтебазу, мне тоже предрекали, что я не проживу и недели. Однако вот жив до сих пор, хотя, естественно, не благодаря, а вопреки стараниям Хана.
— Развяжите его!
— Чего?! — проревел дьяк, воззрившись на глупого сопляка, возглашающего совсем уж непотребные вещи.
Я напрягся. Сейчас — или никогда!
— Развяжите его, я сказал!
Ох как я тянулся перед ним, как сверлил его яростным взглядом. Да кто ты такой — смерд, раб, холоп, чтобы противиться мне? МНЕ! Я — твой государь, уже сейчас, и возраст тут не помеха. Я — государь, понятно тебе, и слово мое — закон и правда!.. Все это я изо всех сил пытался внушить этому крупному и сильному мужчине, на раз ломавшему любого, даже самого крепкого татя, вожака огромной ватаги, убивца, на душе которого висели десятки, а иногда и сотни смертей. Дьяк несколько мгновений пялился на меня, но затем неуверенно покосился на своего помощника.
— Вы это… ваше величие, нельзя же… а ну как озоровать пойдет… он же четырех боевых холопов…
— Ты,— я повернулся к подьячему,— бегом к караулке. Зови стрельцов! Пусть берут только бердыши.
Тот бросил ошеломленный взгляд на своего начальника, но Микула все еще пребывал под моим воздействием и не обратил на вопросительный взгляд помощника никакого внимания. Поэтому, выждав несколько секунд, подьячий молча положил плеть и устремился к лестнице.
— Ты, — повернулся я к Микуле,— хватай его и иди за мной. Потому как явлено нам чудо великое. Господь душу этого татя отворил и милость ему явил немыслимую.
Дьяк открыл было рот, пытаясь что-то возразить, но я не дал ему заговорить.
— Бери, я сказал! Кто ты, чтобы спорить с Господом нашим?!
Дьяк суетливо дернулся и, поднатужившись, взвалил на плечо гигантскую тушу Немого татя…
Стрельцы встретили нас уже перед самой Соборной площадью.
— Это кто здесь…— грозно начал десятский, но я не дал ему продолжить:
— Молчи, стрелец! Ибо не я сейчас приказываю тебе, а сам Господь велит нам всем исполнить волю его!
