Борис Давыдов - Московит-2
– Ну что же, легкой дороги пану ротмистру! Даст Бог, когда-нибудь еще увидимся.
– То мое заветное желание! – отозвался Квятковский. Он вновь со смущением и злостью ощутил, что не может побороть симпатию к этому бунтарю и схизматику. Да и не очень хочет, ежели начистоту… – Дай Матка Бозка, чтобы довелось мне принять пана гетмана, как пышного гостя, когда в крае установится спокойствие. Хоть дом мой скромен, но постараюсь не ударить в грязь лицом!
– Достойные слова столь же достойного мужа! – растроганно молвил Хмельницкий. Он тоже чувствовал неподдельную симпатию к этому заносчивому, горячему человеку, годящемуся ему в сыновья. «Это ты теперь добрый, а коли выпадет встретиться на поле брани – рубанешь, и рука не дрогнет…» – мелькнула грустная мысль. Но гетман сразу же прогнал ее. Незачем душу терзать, ведь радость-то какая: Тимош живым из Бахчисарая вернулся!
Дождавшись, пока за ротмистром закроется дверь, Богдан хлопнул в ладони. Торопливо вбежал джура.
– Что с полковником Гладким? Пришел ли в себя?
– Пришел, пане гетмане! Ох и худо же ему было! Насилу отлили холодной водой, а после он еще рассолу огуречного попил без меры. Полегчало, хотя пока еще ходит нетвердо, лицом бледный да за голову держится.
– Еще бы! – усмехнулся Хмельницкий. – Столько выпил вчера! Да и соперник у него достойный был, ей-ей достойный! Ну что же, пострадал за дело. И честь Войска Запорожского не посрамил, и язык ляху развязал… А чего же только рассолу, разве горилки ему не поднесли?
– Подносили, пане гетмане! Так он сперва зарычал, как дикий зверь, да за саблю чуть не схватился, а потом заплакал, будто жинка. Мол, уберите ее, проклятую, видеть не могу!
– Ох, бедняга! – рассмеялся гетман, не сдержавшись. – Это как же погано ему было! Ну ладно, до вечера оклемается, с Божьей помощью. А ты теперь ступай, покличь ко мне генерального писаря.
* * *Елена медленно перевела взгляд с Дануси, белой как мел и трясущейся от страха, на пана Чаплинского. Шляхтич неподвижно распростерся на полу возле кровати с окровавленной головой.
– Меня теперь казнят, пани?! – еле выговорила камеристка.
Бывшая любовница казачьего сотника нагнулась, преодолев страх и отвращение (винным перегаром от пана Данила несло так, что тошнота подкатила к горлу), коснулась кончиками пальцев его шеи, пытаясь уловить биение пульса. Разочарованно выдохнула:
– Жив, негодяй… Чем это ты его?
– Подсвечником, пани… Вот этим подсвечником! Як Бога кохам, не могла больше терпеть! – Дануся истерично разрыдалась, подвывая, как собачонка, которую жестоко пнули. – Что со мной теперь будет, пани, что будет?!
– Да ничего не будет! – устало махнула рукой Елена. – Подсвечник-то оботри как следует, чтобы следов крови не осталось, а тряпку сожги. Сам спьяну упал, сам голову расшиб. О пол… Нет, о ночной горшок! Так и правдоподобнее, и по заслугам. – Елена криво усмехнулась. – Вот это всем и говори, и крепко стой на своем.
– Так ведь пан-то…
– А он ничего не вспомнит. – Елена брезгливо сморщилась. – Пьян, пся крев, как последний хлоп!
* * *Пани Катарина Краливская, придирчиво оглядев, как кипит работа на лесопилке и вокруг нее, тяжело вздохнула. Стоявший рядом муж насторожился, встрепенувшись. Долголетний супружеский опыт подсказывал, что этот вздох предвещает неприятный разговор.
И предчувствия не обманули княжеского управителя.
– Адам! – в это короткое обращение жена умудрилась вложить столько упрека, горького разочарования и затаенной надежды, что пан Краливский сразу испытал жгучие угрызения совести, даже не зная за собой никакой вины. – Неужели ты и теперь промолчишь?! Наша единственная доченька, наша Агнуся… – дородная дама всхлипнула. – Такой ли судьбы мы хотели для своей плоти и крови?
Пан Краливский растерянно пожал плечами:
– Но что тебя пугает, милая? Пан Тадеуш без ума от Агнешки, он так ее любит, что жизнь за нее отдаст, не колеблясь…
– Ах, эти мужчины! – простонала супруга, заламывая руки. – Да где это видано, чтобы благородную пани сразу после свадьбы везли в хлопскую избу?! Если это любовь, что же тогда называть издевательством?!
– Ты, как всегда, преувеличиваешь! – возразил пан Адам, хоть и не совсем уверенно. – Во-первых, это не хлопская изба, а дом владельца лесопилки…
– Спасибо, утешил! – с ядовитой медовостью в голосе перебила спутница жизни. – Хата хозяина лесопилки! Достойное место для благородной шляхтянки, дочери управителя княжеского замка, вышедшей за полковника. Нечего сказать!
– Ну, может, и не вполне достойное… – пожал плечами муж. – Но сам князь распорядился, чтобы пан первый советник с супругой и Агнуся с Тадеушем жили там. Значит, дело решено. По какой причине был отдан сей приказ, мне неведомо, да и не желаю лезть в княжеские дела без спросу. Ты же сама знаешь, как он этого не любит! Кроме того, я доподлинно знаю, что дом хорошо обустроили и обставили мебелью из личных запасов ясновельможного. То есть Агнешке не на что жаловаться… Разве что за исключением тесноты. – Видя, как наползают слезы на глаза женушки, управитель поспешил договорить: – Так вспомни пословицу «В тесноте, да не в обиде»!
Пани Катарина разрыдалась:
– Ты даже начал пользоваться хлопскими пословицами! И это родной отец! Изверг бесчувственный… Ах, оставь меня, не трогай! – И она поспешно удалилась, оставив мужа, даже не пытавшегося дотронуться до нее, в полной растерянности.
– Холера! – с чувством произнес пан Адам, качая головой.
Чтобы немного успокоиться, он еще раз пристально вгляделся в картину, представшую взору. Строительство частокола шло полным ходом. Десятки людей обтесывали топорами бревна, заостряя их с одной стороны. Затем другие, подхватив, передавали их по цепочке к вырытому рву, который опоясывал лесопилку на изрядном удалении. Землекопы, дождавшись, пока бревна установят вертикально, тут же хватали лопаты и забрасывали промежутки землей, затем плотно утрамбовывали жердями-толкушками, а под конец – собственными ногами. Работа велась быстро и дружно, никто не пытался увильнуть или замедлить темп.
Неподалеку от дома проворно разгружали телеги с бревнами. Только их относили в другую сторону и аккуратно складывали под навес – видимо, для какой-то особенной цели. Опытный глаз управителя тут же подметил, что эти бревна были дубовыми, в отличие от сосновых, идущих на ограду.
«Молодец первый советник, хорошо все устроил! – вынужден был признать пан Краливский. – Только на какого дьябла ему столько дубовых бревен? Может, решил пристройку к дому сделать? А, ладно, меня не касается».
Глава 21
Я усмехнулся, наблюдая через раскрытое окно за тестем и тещей Тадеуша. Судя по выражению лица дородной пани, ее оживленной жестикуляции, а затем – демонстративному уходу в слезах, бедному муженьку опять был обеспечен приступ головной боли. А судя по его лицу, пан Адам напряженно размышлял, не приступить ли все-таки к воспитанию спутницы жизни в духе Домостроя… Стоп! Это меня уже понесло в сторону. Домострой-то был в России, а ляхи как раз кичились тем, что их женщины куда свободнее московитянок…
Можно было не сомневаться: пани Катарина снова насела на супруга, упрекая в том, что позволил упрятать их доченьку в неподобающее по статусу жилье. А муженек в который раз развел руками: ничего не могут сделать. Приказ ясновельможного князя! Вот потому и рассорились… Ладно, их проблемы. Во всяком случае, ни моя женушка, ни Агнешка никаких претензий по поводу «жилищных условий» не высказывают. Пока. А что до полковника Пшекшивильского-Подопригорского, он вообще сиял:
– Ах, как мудро придумал пан первый советник! И впрямь, о тесноте ли надо думать, когда речь идет о столь важных делах! Главное – все близко, удобно. А уж когда будет возведен частокол, тут будет настоящая крепость. Ни один лазутчик не проберется! – готов был поклясться, мысленно Тадеуш добавил: «И теща – тоже».
Улыбнувшись, я вернулся к чертежам. Если только довольно корявые рисунки (ну не обучали владеть гусиным пером, не обучали, уж извините!) заслуживали столь громкого названия…
* * *– Як Бога кохам, то – позор, невместный со званием шляхтича! – проскрежетал зубами молодой поляк, торопливо утерев пот со лба. – Позор! Спаси и помилуй, Матка Бозка! Что бы сказали мои предки?!
Вздохнув так тяжело, будто на его плечи взвалили персональную ответственность за всю Речь Посполитую, он снова ухватился за ручку огромной пилы и резко потянул ее вверх. Наточенные зубья полотна, сверкающего на солнце, вгрызлись в дубовое полено.
«Вж-ж-жжж… Вж-ж-жжж…»
– У пана еще есть силы думать, что бы они сказали?! – донесся снизу полузадушенный всхлип напарника. – Пусть пан тянет, не сбивается с ритма! И так уже сердце где-то в глотке!
