Княжич, князь - Глеб Корин
— Ставропигиальная обитель в честь Преображения Господня. Третьего дня тебя, княжиче, посередь ночи привезли беспамятного. Сейчас-то как чувствуешь себя?
Княжич скосил глаза на правую руку и грудь, спеленутые чем-то пропитанными и остро пахнущими полотняными лентами, с осторожностью попробовал пошевелить поочередно разными частями тела. Покривился — некоторые движения отзывались болью за ребрами, а пальцы правой руки под обмотками и вовсе ощущались будто не своими.
— Живым себя чувствую — да и слава Богу за то.
— Крещен, я так разумею. А истинно имя каково?
— Кирилл.
— А я — Лука. Наверное, есть хочешь?
— Еще и как.
— Мигом обернусь. Ты это… полежи пока, ага?
Княжич Ягдар-Кирилл пожал плечами, насколько позволяли пелены, и слабо усмехнулся. Брат Лука упорхнул.
Он вздохнул, закрывая глаза.
Ждать пришлось недолго, вскоре за дверью послышались шаги. В келью, пригнувшись на входе, стремительно вошел статный черноволосый монах в мантии, клобуке и с пятиконечным кипарисовым крестом на груди.
— Здравствовать тебе, княжиче! — проговорил он негромким звучным голосом. — Я — игумен Варнава, настоятель сей обители.
— Благословите, отче, — Кирилл завозился, неловко попытался приподняться.
— Лежи, лежи! — властно остановил его отец Варнава, благословляя и подавая для поцелуя жесткую кисть руки. — Вначале потрапезничаешь, а уж после беседовать станем — или по-иному пожелаешь?
Он повернулся в сторону вошедшего следом брата Луки. Сиделец бережно прижимал к груди низкую плетеную корзинку с парой дымящихся горшочков, большой глиняной кружкой под крышкой и горкой хлебных ломтей.
— После. Э… То есть, поем после, — сказал княжич стесненно. — Говорите, отче.
Настоятель сотворил быстрый знак креста. Лука осторожно опустил принесенное на поставец рядом с изголовьем, поклонился и вышел, неслышно прикрывши дверь за собою. Отец Варнава придвинул столец поближе, присел. Голубые глаза из-под густых черных бровей цепко ухватили взгляд Кирилла:
— Стало быть, ты Ягдар-Кирилл Вукович… Таинное, истинное имя отца каково?
— Иоанн. Э… Князь Гуровский и Белецкий.
— Верно, верно… Ведом мне твой отец, изрядно ведом — некогда в юнаках у князя Турянского вместе пребывали, да и после…. Возможно, удивишься, но тебя, княжиче, такоже вижу не впервые. Если не ошибаюсь, последний раз довелось пять лет назад без малого. Возмужал-то как, изменился — даже и не узнать сейчас.
— А я отчего-то совсем не помню вас, отче! — с некоторым смущением ответил Кирилл.
— Не должен и не можешь помнить — дело далеко за полночь было, спал ты уже крепко. Вуку тогда захотелось похвастать младшим, которого я еще не видел. Родительская гордость, понимаешь ли… Он лишь ненадолго дверь к тебе приотворил — показать. Вот только запамятовал я: то ли наверху твоя светелка была, то ли внизу?
— Наверху, отче.
— И это верно.
Кириллу показался странноватым вопрос о точном месторасположении его светелки, а еще ему стало любопытно, почему или зачем настоятель монастыря очутился в их доме глубокой ночью. Он приоткрыл было рот, но из стеснения передумав, осторожно откашлялся. Этого определенно не стоило делать: под ребрами мгновенно отозвалось болью.
— Так какими же судьбами, княжиче, ты бой близ нашей обители принял? Путь к нам держал?
— Да. Послание отцовское вез с собою.
— Вот как. И где ж оно?
— С изнанки поддоспешника на груди кишень потаенная имеется, в ней… Я при полном доспехе был, когда братия меня еще там, в лесу, в сознание привели. Хорошо это помню! — Кирилл забеспокоился, оторвал голову от подушки. Отец Варнава остановил его повелительным движением руки. — Кто да где раздевал после того — не ведаю, уже опять в беспамятстве пребывал. Велите сыскать, отче!
Игумен кивнул и позвал не оборачиваясь:
— Брат Лука!
Испуганный сиделец влетел в келью, торопливо поклонился.
— К отцу ризничему. Весь доспех и одежды княжичевы — сюда.
Брат Лука исчез. С галереи донесся быстро удаляющийся топот ног.
— Кто напал на вас? Сколько их было?
— Не могу сказать, отче, кто и зачем. Поджидали нас, засаду учинили. И видать, заранее сговорились о действиях, потому как навалились слаженно: враз и со всех сторон. Из кустов придорожных огненным боем малую часть коней и почти половину дружины в одночасье положили. Лучники да самострельщики тоже в чаще таились. Мечники потом на открытый бой вышли, до дюжины насчитал. Речей не вели, себя никак не объявляли. А еще чуть поодаль человека разглядел в темном плаще и полном доспехе тарконском — ни сам в сечу не вступал, ни знаков кому-либо не подавал. Мыслю, надзор вел.
— Открыто?
— Нет. Он в орешнике на краю поляны хоронился.
— Весьма любопытно. Как же ты смог высмотреть его — в ночи да посреди боя-то?
— Ну… Просто глянул туда, так что ли… Вроде как почуял, что именно там он и должен быть. Его и заметно-то не было в глубине, но я все равно увидел. Не только глазами, а вдобавок как-то по-другому. Затрудняюсь правильно пояснить.
— Хм… Еще более любопытно. Да ты продолжай, продолжай.
— Ага. Отче, из людей моих кто жив остался?
— Только один. Кто таков, не ведаем. За мертвого поначалу приняли. Уже вместе с прочими обмывать несли, да некто из братий взор живой случайно приметил. Тяжел он, по сей день в забытьи. Остальных вечор отпели по чину «Аще крещены…»
Поразмышляв над чем-то, отец Варнава прибавил полувопросительно:
— Два десятка ратных сопровождали тебя.
— Да, отче.
— Изрядно. Впору посольской свите. Когда отъезжали, дома всё ли благополучно было?
Кирилл поколебался, проговорил осторожно:
— Да вроде как.
За дверью опять послышались торопливые шаги, сопровождаемые лязгом и позвякиванием.
— Молитвами святых отец наших… — затянул нараспев новый голос.
— Аминь, аминь! — нетерпеливо прервал настоятель, поднимаясь.
Приземистый краснощекий отец ризничий внес спутанную перевязь с мечом и ножом, верхние брони и шелом с бармицей. Следом за ним запыхавшийся Лука втащил целый ворох прочих ратных одежд.
— Здесь оставляйте, — рука опустилась, указывая место, и тут же вновь поднялась в коротком знаке креста. — Спаси, Господи!
Опять оставшись наедине с Кириллом, отец Варнава подошел к куче на полу. Присев на корточки, поднял шелом; повертел, придирчиво оглядывая:
— Знатный удар был, что и говорить. Голова-то как, княжиче?
— Слава Богу, цела, отче.
— Да это, знаешь ли, мне и самому приметить удалось.
— А… Ну да. Память какие-то чудные дела творит — многого вспомнить не могу, как ни стараюсь. И еще не то снилось, не то мерещилось всякое несуразное. Временами казалось, что наяву происходит.
— Понятно и не удивительно.
Он оставил шелом, взялся за нагрудный доспех. Пальцы пробежались по рядку железных чешуй — согнутых, местами почти перерубленных пополам.
— Кровью не кашляешь?
— Нет. Но дышать тяжело. Особенно, если глубоко.
— Отец Паисий, лекарь наш, сказывал, что у тебя
