Переплёт - Коллинз Бриджет

Отец склонил голову, и мышцы на шее напряглись, словно он тащил тяжелый груз.

— Переплетчице нужен ученик.

У мамы вырвался сдавленный стон.

— Ученик? — спросил я.

Повисла тишина. В щель между занавесками проник кусочек луны, залив серебром все, что встретилось ему на пути. Посеребрил он и папины волосы; те казались седыми и сальные.

— Ей нужен ты, — проговорил он.

Альта застыла в дверях кладовой с банкой солений в руке. На мгновение показалось, будто она ее выронит, но Альта аккуратно поставила банку на полку буфета... аккуратно... стук прозвучал громче звона разбившегося стекла. — Я слишком взрослый для ученика. — Она так не считает.

— Я думал... — Моя ладонь лежала на столе: я едва узнавал свою тонкую, белую руку. Руку, которая не могла добро-

совестно выполнять ни одну работу. — Мне уже лучше. Скоро... — Я осекся. Голос казался чужим, как и рука. — Дело не в этом, сынок.

— Я знаю, что сейчас от меня мало пользы.

— Ах, милый, — вздохнула мама. — Ты не виноват, и болезнь твоя ни при чем. Вскоре ты снова станешь таким, как прежде. Но это не все. Мы всегда думали, что ты станешь работать на ферме вместе с отцом. И, возможно, ты еще будешь... ты мог бы... но... — Она взглянула на отца. — Пойми, мы не хотим отослать тебя прочь. Но она требует отдать тебя в ученики.

— Я ее даже не знаю.

— Переплетное дело — достойное ремесло. Честное ремесло. Тебе нечего бояться.

Альта подалась вперед, ударилась об угол буфета и едва успела поймать слетевшую тарелку. Мама оглянулась на грохот.

— Осторожнее, Альта.

Сердце мое подскочило и забилось, как барабан. — Но... вы ненавидите книги. Книги запрещены. Вы же всегда мне говорили... помните, когда я принес ту книгу с ярмарки в День Пробуждения?

Они переглянулись, но слишком быстро; я не успел понять, что значит этот взгляд.

«— Сейчас это неважно», — сказал отец.

— Но... — Я повернулся к матери. Мне трудно выразить словами, как стремительно они меняли тему каждый раз, когда кто-то упоминал о книгах; как по их лицам, стоило кому-то произнести слово «книга», пробегала тень неприязни, как они смотрели на меня, когда я принес ту книгу до-

мой. А с каким мрачным лицом мать протащила меня мимо убогой витрины «Книжной лавки и ломбарда Фогатини», когда однажды мы заблудились в Каслфорде! — Что значит достойное ремесло?

— Это не... — Мама шумно вдохнула. — Это не та судьба, которой я желала для тебя, но...

— Хильда. — Отец принялся разминать шею, как будто та затекла. — У тебя нет выбора, сынок. Жизнь тебя ждет размеренная. Конечно, отсюда не ближний свет, но это и неплохо. Ты будешь жить в покое. Ты не столкнешься с тяжелым трудом; не свернешь на кривую дорожку... — Он откашлялся. — И не все переплетчики похожи на нее. Ты выучишься ремеслу, освоишься, а потом — как знать. Переплетчики из города разъезжают на собственных каретах.

Я не знал, что ответить. Альта постучала пальцем по столешнице и бросила на меня многозначительный взгляд.

— Но я не... то есть я никогда... откуда она взяла, что я смогу... — Теперь никто из них не хотел встречаться со мной взглядом. — И почему у меня нет выбора? Никто мне не ответил.

Наконец Альта подошла к столу и взяла письмо. — «Как только будет в состоянии ехать... — прочла она вслух. — Зимой в переплетной бывает холодно. Соберите ему теплую одежду». Но почему она пишет вам, а не Эмметту? Неужто не знает, что он умеет читать?

— Так заведено, — ответил отец. — За ученика просят у родителей, так принято.

Но это не имело значения. Я снова взглянул на свои руки — одни жилы да кости. Год назад они были мускулистыми и загорелыми, почти как у взрослого мужчины, — теперь

это были руки призрака. Все верно, они годились лишь для ремесла, которое презирали мои мать с отцом. Но с чего бы переплетчице выбирать меня в ученики, если ее об этом никто не просил?

Я растопырил пальцы, прижав ладонь к столу, словно надеялся впитать силу дерева.

— А если я откажусь?

Тяжело ступая, отец прошагал к буфету, наклонился и достал бутыль ежевичного джина — крепкую, сладкую настойку, которую мама разливала по большим праздникам и изредка в лекарственных целях. Она ничего не сказала, когда отец плеснул себе полкружки.

— Для тебя здесь места нет, сын. Прояви благодарность. Там ты сможешь найти себе применение. — Отец залпом выпил джин и закашлялся.

Я собрался с духом, не желая, чтобы мой голос надломился. — Но я поправлюсь, вот увидите, и стану таким же крепким, как...

— Это твой единственный шанс, не упускай его, — отец словно не слышал меня.

— Ноя...

— Эмметт, — вмешалась мама, — прошу. Так будет правильно. Переплетчица знает, что с тобой делать. — Что со мной делать? — повторил я.

— Я лишь хочу сказать... Если ты снова заболеешь, она... — То есть переплетная — что-то вроде приюта для умалишенных? Вы отсылаете меня подальше от дома, потому что я в любой момент могу вновь потерять рассудок?

— Ты ей нужен, — мама вцепилась в юбки, словно выжимая из них воду. — Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Тогда я не поеду!

«— Поедешь, сын», — сказал отец. — Бог свидетель, ты принес довольно бед этому дому.

— Не надо, Роберт...

— Ты поедешь, и, если мне придется связать тебя и бросить на пороге переплетной, я так и сделаю. Завтра будь готов.

— Завтра? — Альта повернулась к отцу так быстро, что ее коса взметнулась, словно хлыст. — До завтра он не успеет собраться. А как же урожай? А праздничный ужин? Папа, прошу. — Замолчи!

Альта послушалась.

— Завтра? — Румянец на маминых щеках загустел, превратившись в кроваво-красные пятна. — Но мы не договаривались... — Она замолкла.

Отец допил джин и поморщился, словно проглотил камень. Я хотел было сказать, чтобы мама не тревожилась, что за меня не нужно больше волноваться, что я сделаю все, как они говорят, но от долгой работы в поле горло пересохло.

— Позволь ему остаться еще на несколько дней, Роберт. Другие ученики поедут после сбора урожая, и он пока не окреп. Несколько дней погоды не сделают.

— Другие ученики младше. А раз он смог продержаться день в поле, то сможет и доехать.

— Да, но... — Она двинулась к нему и схватила его за рукав, чтобы он не мог отвернуться. — Просто дай ему еще немного времени.

— Ради всего святого, Хильда! — Отец издал сдавленный звук и попытался вырваться. — Не усложняй. И так тяжело. По-твоему, мне хочется его отпускать? Думаешь, после того как мы столько сделали, как мы столько боролись за

поддержание чистоты дома, я горжусь тем, что нам предстоит принять? Мой собственный отец лишился глаза в крестовом походе!

Мама покосилась на меня и Альту.

— Не при детях...

— Да теперь-то какая разница? — Отец утер глаза рукавом и в отчаянии швырнул кружку на пол. Та не разбилась, а подкатилась к Альте и остановилась. Отец повернулся к нам спиной и облокотился о буфет, словно хотел отдышаться. Повисло молчание.

— Ладно, поеду, — проговорил я, — завтра же, — смотреть на родителей было невыносимо. Я встал, оттолкнул стул и, поворачиваясь, ударился коленом о край стола. На дрожащих ногах зашагал к двери. Задвижка как будто уменьшилась и не поддавалась; наконец я отодвинул ее с лязгом, эхом, отскочившим от стен.

На улице луна поделила мир на две половины: темно-синюю и серебряную. Воздух был теплым, мягким, как сливки, пах сеном и летней пылью. Где-то ухнула сова.

На нетвердых ногах я доковылял до дальнего края двора и прислонился к стене. Мне стало тяжело дышать. В ушах звенел голос отца: колдунья проклянет его в мгновение ока. И мамин, ответивший ему: она уже это, сделала.

Правду они говорили: я ни на что не годен. Меня охватило чувство собственной никчемности, сильное, сильнее пронизывающей боли в ногах. Прежде я никогда не болел. Я не знал, что тело способно на предательство, а ум может гаснуть, как лампа, погружая мир в кромешную тьму. Я даже не помнил, как заболел; в памяти остались лишь обрывки горячечных кошмаров. Даже воспоминания о жизни до болезни — прошлой весне и зиме — омрачала та же гангренозная тень, словно ничего здорового у меня уже не осталось. Я знал, что свалился без чувств после Дня летнего солнцестояния, мне об этом рассказала мама. Случилось это, когда я возвращался домой из Каслфорда, но никто не объяснил, где именно и как это произошло. Наверное, я вел повозку без головного убора под жарким солнцем, однако, стараясь вызвать в памяти тот момент, я видел лишь дрожащий мираж, последний взгляд на ослепительное солнце, затем закружилась голова и чернота поглотила меня. Несколько недель я ненадолго выныривал из тьмы, кричал, бился, умоляя, чтобы меня развязали. Неудивительно, что от меня хотели избавиться.