Эльберд Гаглоев - Гречиха
А сейчас, поздней осенью, не сделав припасов, провиантом обзавестись трудно. Маркграф предусмотрительно укрыл по твердыням своих налогоплательщиков, свез туда зерно, укрыл скот. Легкой поживы нетути.
Так что может быть.
— И, дядько… Пошалили мы в стане том малость.
— Ну, то не диво. Что учинили?
— Полоняника уволокли. А на место его мунгала сунули. — Хихикнул.
— Хе. Живого?
— Не. Соловей ему под подбородком ножом махнул.
Олекса вздохнул. Звереет и звереет Соловей. И сам себя одернул. А сам добреешь ли? Война еще никого лучше не сделала.
— Полоняник кто? Здешний?
— Да не. Вроде наш. Только говорит странно и одет не по нашему.
— Ну пошли глянем на твоего приймака. Кобыла, — шепотнул наверх.
— Я, — отозвалось.
— За меня остаешься.
— Есть.
— Ой, дяденька Кобыла, простите, не заметил вас.
— Учись пока я живой.
Утречком у речки хорошо. Мягонько мелкий дождик сыплет, почти не оставляя следов на поверхности бурливой речки-болтушки, воздух чистый утренний из организма сонную хмарь и последствия разухабистой ночи вымывает. Метаболизм ускоряется, самоочищение опять же.
В такое утро хорошо сидеть пол навесом, за столом, натянув поверх походной одежды теплый армейский бушлат. Первая уже опрокинулась внутрь, покрыв хрупкой изморозью пищевод и ты разгоняешь ледяные узоры внутри себя пышущим жаром борща. И горячее варево объединившись с аква витой, гонит кровь по жилам. И мир открывает тебе новые краски. А рядом на печи, в здоровенной, почерневшей от времени и постоянного жара чугунной сковороде, шквырчит уложенная кольцами домашняя колбаса. Под неё пойдет вторая. И сделать надо перерыв. Недолгий. Потому, что третью надо посвятить шашлыку, чьи тяжелые ломти томятся до времени в маринаде, дожидаясь, когда перегорят угли
В деле излечения организма главное не увлечься, не переусердствовать в лечении. Иначе весь день на смарку. Совсем немного лишнего и ты, вот только что сытый и добрый, становишься просто отяжелевшим и раздражительным. Ничего не радует и не хочется болтать за чашкой крепкого до черноты чая. Тогда для восстановления душевного равновесия приходится гулянку начинать по новой. А завтра, с больной головой и ломящей тяжестью во всем организме идти на службу.
Нет. Не надо. Остановимся на трех полустаканах. И сохраним себя для неспешной дружеской беседы, изредка, я подчеркиваю, изредка. разбавляя чаек чем-нибудь сосудорасширяющим.
— Васенька, а может пивка? По бутылочке?
— Под палтуса.
— А, что, есть?
— У нас теперь благодаря Михал Терентьевичу много чего есть. И палтус, и оленина копченная. Выбирай, Петрович.
— Люблю изобилие.
— Мы с леспромхозовскими обмен уже почти закончили, когда о визите нашем рыбсовхозовские прознали, и подъехали. Так, что без посредников обошлись. Любят поморы гречиху-то.
Тишину нарушает лишь посвист хорошо отточенного ножа разваливающего на истекающие жиром ломти тушку палтуса.
— А я вот лучше водочки. Она послаще будет.
— Вам, Михал Терентьевич все, что душа ваша пожелает. Это ведь вам благодаря нас из поселка отпускать не хотели. И еще приглашали. У них в сельмаге шаром покати. Консервы одни. Так что ждут нас, с гречихой-то.
— И много у вас добра этого, Михал свет Терентьевич?
— Найдется. — Важно.
— Говорю же тебе Петрович, добра там этого…Склады. И такие здоровенные… В Мурманске в порту таких не увидишь. А всего… Устанешь считать.
— Подожди Васенька. А не опасно, вот так вот, целый грузовик?
— Риск — дело благородное.
— А серьезно?
И солидное мужское сопение в ответ.
— Дело в том, Михал Терентьевич, что мы можем обеспечить значительные масштабы закупок. Что соответственно даст и серьезное увеличение уровня жизни. Но для этого придется выходить на людей солидных. А они срыв графика поставок не поймут. И могут резко покритиковать.
Старший прапорщик Михаил Терентьевич и по складу ума и по должности человек был обстоятельный, серьезный и опрометчивых решений не любил. Потому и думал неторопливо, обстоятельно. Торопыги, те нары греют. А нары Михаилу Терентьевичу своей дискомфортностью не нравились. Мужчина был он крупный, простор любил. И потому мечтал о кровати солидной, двуспальной. Лучше румынской.
С армейских складов, на которых Михаил Терентьевич сделал свою военную карьеру, не тырить было грех. И он тырил, но с умом и не часто. Не забывал делится с руководством. И как-то раз оторвав от сердца десять литров спирта и упаковав их в багаж проверяющего, вытянул счастливый билет. Направлен был на новое место службы. Поначалу, увидев ворох подписок, которые ему надлежало оформить, старший прапорщик оробел. Попав же на новое место назначения, на склады стратегического запаса Михаил Терентьевич понял, что настал его звездный час. Гигантские ангары набивались провиантом в течение двух месяцев. Без учета. Потом приезжали какие-то очкарики, устанавливали посреди каждого склада радиоприемник «Рига» и рекомендовали в течение суток в склад не заходить. Через сутки в складе даже пыли не оставалось. А приемничек стоял. И что интересно, никакой проверки между моментом окончания загрузки провианта и его загадочной отправкой в никуда не наблюдалось. И не смотря на все подписки не воспользоваться такой ситуацией было очень трудно. Как-то раз деятельная натура старшего прапорщика не устояла. Спёр. Немного, так, чтобы объясниться было можно. И затаился.
Но из странного далека, не прозвучало ни пословечка недовольства. Постепенно экспроприации стали принимать более широкий характер. Руководство базы уже привыкло к презентам от ухватистого прапорщика, и Михаил Терентьевич стал подумывать о расширении своего неправедного бизнеса, когда судьба свела его с этими двумя фарцовщиками. Ребятами весьма полезными. Ведь только за один хвост нач. по тылу, зачарованно глядя на проступающие сквозь плотную бумагу пятна рыбьего жира, легко подписал акт на списание почти совсем нового УАЗика. И знакомства у ребят имелись. А знакомства Михаилу Терентьевичу были куда как нужны. И поэтому, да впрочем, не только поэтому, жадность оно конечно грех, а жить как, товарищ старший прапорщик помолчав немного для солидности, откашлялся и сказал.
- В две недели раз.
Тургауды стояли как каменные истуканы, боясь пошевелиться. Всякий знает, когда Джэбэ-нойон вот так вот гладит свои коротко стриженые волосы, покрытые рыжими подпалинами, подобно шкуре степной кошки, привлекать его внимание смертельно опасно. Скор нойон на награду, и на кару скор. Недаром ведь стрелой зовется.
Занавесь у входа отлетела в сторону отброшенная сильной рукой. Правому тургауду показалось, или нойон зашипел подобно коту. Вошедший опустился на колено, хлопнул широкой ладонью в войлок, покрывающий землю, встал.
— Я не доволен тобой, Алмас-багатур.
— Нить жизни моей в твоих руках, Джэбэ-нойон. Скажи, и оборвется она.
— Мне не нужна твоя жизнь, храбрец, — вдруг улыбнулся нойон.
Любит нойон, поднявшийся лишь силой своей к высотам власти, отважных. Тургауды перевели, было дух, но вождь вновь нахмурился.
— Где зерно, что ты нам обещал, где корм для коней. Два месяца прошло. Проходит третий. Где?
— Я ищу голос наших богов, но они молчат.
Тяжело замолчал Джэбэ, глядя на воина.
Настоящий монгол. Сильные кривые ноги наездника, обтянутые простыми кожаными штанами вбиты в богато вышитые жемчугом сапоги. Уважение к духам земли. Не надлежит монголу землю попирать, им почет не воздавая. Широкий, тяжелый торс, несмотря на осеннюю, почти зимнюю прохладу укрывает лишь короткая безрукавка бараньей шкуры, оставляя свободными бугрящиеся страшными мышцами, длинные, почти до колен руки. Не надлежит воину в походе, богатством одежды гордится. На непростом, покрытом стальным кружевом поясе, дорогие ножны, из которых торчит простая роговая рукоятка прадедовского ножа. Мудро. И богатство живущим показать и, почтение к предкам. Верх малахая, надвинутого до бровей, щедро расшит золотом, рубинами, жемчугом. Преклонение перед вечно синим небом. Настоящий монгол.
И рукоятка знакомой всему войску неподъемной нефритовой палицы, тяжеленная башка которой окована сталью.
Жаль будет.
— Иди и найди голос наших богов. Я дозволяю удалиться.
— Иначе придется сворачивать поход, — уже додумал Джэбэ.
Восемь лет уже, как боги посылают пищу воинам и корм коням, создавая у неприятеля впечатление невероятной выносливости монгола и его коня. Что же случилось теперь? Чем разгневали богов?
Земля бедна. Добычи мало. Воины голодают. Что воины? Кони голодают. А без коней монгольскому воинству смерть. Или боги уже не желают, чтобы монголы дошли до последнего моря?
— Доброе утро, профессор.
