Андрей Лазарчук - Мой старший брат Иешуа
Я много раз слышала, что где-то на небесах Иешуа и Иоханана перепутали родителями, отдали не тем. Потому что Иешуа светлоглазый и светловолосый, как тетя Элишбет, и светловолосым был ее убитый муж, а Иоханан смуглый, черноглазый, и волосы у него почти черные и торчат во все стороны, а наша с Иешуа мама темноволосая, глаза у нее карие, а на лице много веснушек, поэтому даже во дворе дома и в саду она прикрывает лицо, как женщины кенитов, а если она не будет прикрывать, то лицо станет совсем черным. А у отца волосы седые и лицо всегда загорелое, потому что он часто ездит в Сирию, а потом из Сирии с караванами. Там он выбирает лес и привозит сюда, чтобы строить дома. Поэтому у нас большой просторный дом с густым садом и много слуг и рабов. Глаза отца прячутся под густыми седыми бровями и сидят очень глубоко, и совсем нельзя рассмотреть, какого они цвета. А когда я спросила его, может ли так быть, что Иешуа отдали не тем родителям, он вздохнул и сказал, что да, наверняка не тем.
Детство – это когда ты можешь задавать любые вопросы без тени страха.
Здесь, в Еммаусе, у мамы родились Иосиф и Яаков. А еще позже – мне исполнилось одиннадцать лет, и мы уже жили в Кане – Шимон и Иегуда.
Последней родилась сестра Элишбет. Ее тоже назвали по недавно умершей. Отец наконец-то смог баловать детей столько, сколько хотел – и ее, и внуков. Жаль, это счастье длилось не так долго. Страшная болезнь поразила его кости. Острые осколки, похожие на иглы рыб, выходили через множество язв. Я сидела с ним рядом, держала за руку и меняла мокрые тряпки на ногах. День и ночь. И снова день, и снова ночь.
Он многое рассказал мне тогда. Многое, но не все. Может быть, потому, что всего он и сам не знал.
Я уже не могу отделить в моей памяти воспоминания собственные и рассказы других людей; узнанное мною наверное и то, о чем я догадалась из намеков и умолчаний. Я не была во многих городах, о которых буду рассказывать, и не видела тех знаменитых и славных, от которых нам нет покоя; да и саму возможность видеть я потеряла весьма рано. Какая разница? Все это живет во мне, и я просто не хочу, чтобы оно умерло вместе со мной. Оно слишком горячо. Оно до сих пор слишком горячо и слишком болит.
Глава 2
Отец мой, Иосиф, богатый лесоторговец, овдовел на пятом десятке лет. Моровое поветрие в одну зиму унесло его сына Иешуа, беременную сноху Эглу, дочь Алдаму и жену Рахель. Все они умерли у него на руках, хотя он молил Всевышнего забрать лучше его и оставить их жить на земле, но Всевышний либо не услышал – много таких молитв долетало до него той зимой, – либо считал, что Иосиф еще будет нужен Ему здесь, внизу.
Говорили, что прежде Иосиф был суров и вспыльчив. Теперь это стал совсем другой человек: кроткий, добрый и богобоязненный. Он роздал многое из своего имущества и земель, купил мужей двум самым расторопным рабыням, обильно жертвовал Храму. Он говорил, что начинал жизнь простым бродячим плотником – и простым бродячим плотником он ее закончит. Может быть, он действительно избавился бы от всего своего имущества, но вмешалась тетя Элишбет со своим мужем Зекхарьей, старшим священнослужителем Храма. Зекхарья, добродетельный саддукей, сумел убедить Иосифа, что праведно приобретенным богатством человек только славит Бога, а тетя Элишбет взяла в свои руки устройство его жизни.
У нее была племянница, дочь ее двоюродной сестры, по имени Мирьям, в пять лет оставшаяся без матери и отданная отцом, Иоакимом, владельцем тучных стад из богатой деревни Кохба, на воспитание в Храм, на Женский двор. Иоаким был щедрый жертвователь, и род его принадлежал к знати колена Левитова, и что заставило его отказаться от взращения дочери дома, не знает никто. Впрочем, может быть, им двигала только забота о ней, потому что девушки, выросшие при Храме, всегда находили себе в женихи священников, или наследников царских родов, или других достойных.
Мама очень не любила вспоминать проведенные на Женском дворе годы, а когда я однажды по глупости попыталась настаивать, она побила меня по щекам. Я вся в слезах и в страшной обиде стояла и не знала, как мне теперь жить и видит ли эту несправедливость Предвечный, она обняла меня, заплакала вместе со мною и прошептала: «Вот я и рассказала тебе все».
На пятый год ее жизни при Храме пришло известие о смерти Иоакима. Тогда ей сказали, что он просто умер. Потом до нее дошли слухи, что отца убили разбойники. И только когда она уже была обручена с Иосифом, моим отцом, дядя Зекхарья под большим секретом рассказал, что Иоаким был замешан в заговоре против царя Ирода – и, когда его и двух других заговорщиков попытались схватить, они заперлись в доме и зарезали друг друга ножами, чтобы не попасть живыми в руки палачей.
Возможно, это был так называемый заговор Александра и Аристобула, сыновей Ирода от Мариамны, последних из рода Маккаби; заговор этот якобы длился несколько лет и провалился только из-за трусости царевичей, которые за нее и поплатились в конце концов сами. Но это мог быть и другой заговор, реальный, случившийся в близкое к тому время. Слишком много людей хотели убить царя-вероотступника, и уже слишком многих хотел убить он сам.
Потом мне с разных сторон рассказывали, что заговор мариамнитов с самого начала плелся под постоянным контролем потаенных людей Ирода и потому был раскрыт удивительно вовремя. Вместе с сыновьями Ирода казнь или тайную смерть приняли больше ста мужей только в Иерушалайме; сколько же погибло всего людей, не знает никто. Для Ирода – так считали почти все – это был всего лишь повод расправиться с теми, кто его ненавидел, сломить сопротивление как саддукеев, так и фарисеев – и позволить язычникам вновь строить свои храмы и капища в стенах Иерушалайма. Ради этого-де он не пощадил и родных сыновей…
Я уверена, все было иначе. Значительно проще – и, наверное, страшнее. Но об этом в свое время.
Итак, когда смерть пришла за Иоакимом, пожертвования от него Храму прекратились, что не удивительно. Не без помощи Зекхарьи Мирьям оставили при Женском дворе, но теперь она должна была жить вне Храма, а лишь приходить днем и учиться – учиться послушанию и рукоделию, манерам и танцам, умению управляться на кухне и содержать дом в порядке и законе. Это было маленькое счастье, выросшее из большого несчастья: теперь маме не нужно было оставаться в постылых спальнях, а можно было выйти из ворот, пройти по мосту, потом два квартала налево – и вот уже дом Элишьи, троюродной ее сестрицы, другой племянницы тети Элишбет. Не имевшая своих детей Элишья, которой в ту пору минуло двадцать лет и муж которой, именем Йоэль, служил в войске царя и был мастером колесниц, а потому дома появлялся редко и ненадолго, только рада была этой нечаянной обузе. Они устраивали веселые шумные игры, иной раз вовлекая в них служанок, и помногу разговаривали как равные сердечные подруги перед тем, как уснуть.
Тетя Элишбет всякий раз, как приезжала в Иерушалайм, навещала племянниц. Удивительно ли, что разговоры всегда так или иначе сводились к ничем не заслуженной бездетности и тети, и племянницы; и обе они убеждали маму, что у той обязательно все будет в порядке, потому что Господь милостив к невинным.
(Будто бы они сами были в чем-то виноваты!)
А потом шло обсуждение самых нечестивых и языческих способов зачать и отяжелеть…
Так прошло несколько лет. Маме исполнилось четырнадцать, и это был предпоследний год ее обучения. Тогда-то и произошло несчастье с Иосифом, и тетя Элишбет взяла в свои руки устройство его новой жизни.
Даже Элишья пришла в ужас и содрогание от идеи тети: все-таки Иосиф был почти старик, а Мирьям только-только выходила из поры детства; она была еще и миниатюрной, а потому выглядела младше своих лет. Но время показало, что тетя Элишбет была мудра и проницательна, и лучше всех на свете разбиралась в людях: все составленные ею пары жили счастливо, а мои родители оказались самой верной, самой любящей и самой счастливой парой из всех тех. Не было на свете никого, кто мог бы сравниться с ними в гармонии, мудрой уступчивости и взаимной поддержке; и что было для одного, то же было и для другого. Двадцать два года они прожили вместе, и только малость этого срока омрачила их жизнь; только это.
Глава 3
Хотя Мирьям и была единственной наследницей своего когда-то богатого отца, оказалось, что приданое ее не слишком велико. Как разузнал Зекхарья и нанятые им судейские служки, большую часть своего достояния Иоаким либо продал, либо заложил незадолго до смерти; куда делись вырученные деньги, можно было только догадываться. Один из его домов сгорел, а другой забрали как имущество преступника, и поделать с этим хоть что-то не было никакой возможности. Оставались не очень большие, но плодоносные виноградники в Галилее и старый дом при них; там жила семья арамеев-арендаторов, бежавшая от кого-то из самой Рас-Шамры на юг; Иоаким назначил им очень скромную плату в пятьсот динариев в год – меньше, чем оплата двух простых работников, – и они вносили ее охотно и предупредительно; по оценке, дом и виноградники стоили четыре тысячи драхм, и арендаторы готовы были в любой час внести эту сумму. Помимо этого, людям Зекхарьи удалось выручить две тысячи динариев по старым долговым запискам Иоакима, а потом выяснить и доказать в суде, что нечестные пастухи присвоили себе его овец; это принесло еще почти столько же. За вычетом доли, полученной наемными служками, приданое Мирьям составило шесть с половиной тысяч драхм – то есть меньше двенадцатой части того, чем когда-то владел Иоаким. [4]
