София Мак-Дугалл - Граждане Рима
«Мой отец, — точно так же еле слышно ответил Друз и добавил: — Не смотри, не привлекай внимания», — поскольку любопытный Марк постоянно вертелся, чтобы увидеть, что делает дядя Луций. Но, едва он успел сказать это, как кто-то, растолкав братьев, бросился прямо к похоронным дрогам Лео и Клодии. Фаустус примолк, и на какое-то мгновение вид у него стал несчастный и неуверенный. Почти умоляюще он произнес «Луций…», но затем, украдкой бросив взгляд на сопровождающих его лиц (словно что-то приказывая им или о чем-то прося), сдержался или решил выждать, придав лицу соответствующее выражение и озираясь с суровой властностью, как если бы эта пауза возникла по его собственной воле.
Склонившись над усопшими, дядя Луций кусал свои дряблые губы и заламывал руки, чего Марку еще никогда не доводилось видеть. Ростом он был не ниже Фаустуса, но почему-то это было незаметно — он словно съежился, скорчился на земле, и его было жаль. Седые волосы торчали пучками, как будто он стриг сам себя. Положив руку на безмятежное лицо отца Марка, он смог вымолвить только «Лео!» жутковатым надтреснутым, старческим голосом.
— Пошли, — сказал Друз. — Будет лучше, если это сделаем мы. — Марк не нашелся, как сказать, что ему не хочется ни на шаг приближаться ни к дяде Луцию, ни к телам родителей, а Друз уже вел его к центру форума. Марк услышал нечто вроде негромкого вздоха, изданного толпой, и понял, что это знак ободрения и одобрения.
Он почувствовал, что над этим местом нависло почтительное безмолвие половины мира, и, хотя на подиуме у него не было этого чувства, сейчас было ужасно сознавать, что на него смотрят, причем, разумеется, не только сотни людей, осадившие форум, но и миллионы невидимых телезрителей. Экраны дальновизоров показывали только похороны.
Друз обнял отца за плечи и сказал:
— Пошли, папа, — так мягко, как мог, хотя в его голосе и слышалась режущая нотка негодования.
— Да, пошли, дядя Луций, — жалко поддакнул Марк. Луций старательно отводил глаза от Друза. Марк постарался сосредоточиться на необычайной симпатии и восхищении, которые он испытывал по отношению к двоюродному брату, полуприкрыв глаза, чтобы не видеть пушистого локона матери, самовольно выбившегося и легшего ей на губы.
В подслеповатых зеленых глазах Луция дрожал испуг. Если он не узнал Марка, в том не было ничего удивительного; за всю жизнь Марк видел его раза три, не больше.
Конечно, в речи Фаустуса, как и в его собственной, Луций не упоминался, хотя ему впервые за многие годы было дозволено появиться на публике. Говорили, что у него легкая рука, и в конце концов он точно так же, как и Фаустус, был братом отца Марка.
— Нет, — сказал дядя Луций. — Лео!
Друз кивнул Марку, тот неохотно взял дядю за руку, и они вдвоем попытались оттащить его от колесницы. «Ох, как бы хотелось вернуться домой», — подумал Марк, таща дядю за рукав. Затем Друз, должно быть, слишком сильно толкнул Луция, потому что тот покачнулся и неожиданно тяжело навалился на Марка. Марк зашатался, свободной рукой пытаясь нашарить в воздухе несуществующую опору. Где-то в глубине шевельнулся стыд, он почувствовал себя слабым и никчемным. Он чуть было не упал, как маленький ребенок, и это на глазах у всех.
Затем, к его удивлению, рука дяди Луция сомкнулась на его запястье и поддержала его, так что на какое-то мгновение обрюзгшее подслеповатое лицо обернулось к нему, и, хотя все оно тряслось и дрожало, черты, увы, больше напоминали черты его отца, чем лицо Друза — его собственное, — конечно, сказывалось и более близкое кровное родство.
Марк отчетливо помнил время, когда он еще не знал правды о дяде Луции и не имел нужды думать об этом. Он помнил объяснения Лео, но не мог с уверенностью восстановить в памяти, как и почему зашла об этом речь, — может быть, видя, как дядя Луций кусает губы и отказывается смотреть на людей, он спросил отца: «Что с ним такое, ему плохо?» Нет, кажется, все было не так. Отец сам, без всякой подготовки и без обиняков, решил рассказать ему правду.
Прежде всего Терций Новий Фаустус Лео рассказал своему сыну о войнах, которые мало-помалу позволили южной половине Африки освободиться от римского владычества, особенно о первых, самых кровавых. Он сказал, что недалеко от Конго находился осажденный город. Римскую армию послали вызволить его. Это было более двухсот лет назад, и тогда все члены семьи отправились — кто в сенат, кто в армию. Они не были императорами. Один из них был военачальником в Африке; Некто Новий Такой-то.
Начало было увлекательное, и Марку помнилось, что он слушал не только с интересом, но и с вежливо замаскированным напряжением, даже подозревая, что у отца может быть какая-то скрытая причина, что рассказ может оказаться своего рода ловушкой. В любую минуту он мог неожиданно обернуться тестом по истории или географии. Когда Лео упомянул Конго, Марк с умным видом кивнул, судорожно роясь в памяти, чтобы вспомнить, где это. Действительно ли отец забыл полное имя предка или попросит дополнить его? Или ему предложат рассказать о причинах, по которым они потеряли Южную Африку, и о том, как они могли бы удержать ее? Марку тогда было восемь. Ему стало стыдно: в школе эту войну еще не проходили.
Так или иначе, сказал Лео, африканские мятежники удерживали в городе часть римских войск и некоторое количество мирных граждан, которые голодали и умирали от разных болезней. Отчасти потому, что он действительно заботился о своих людях, отчасти намеренно — чтобы заставить их любить себя и таким образом добиваться от них большего, этот Новий всегда старался, чтобы его жизнь ничем не отличалась от жизни его солдат: ел с ними из одного котла, подвергал себя постоянному риску. И все это время, за исключением, пожалуй, самых напряженных моментов битвы, он сохранял такую же живую память о Риме, как если бы сенат, придворные и его семья незримо витали вокруг, а он находился в центре их внимания — храбрец, забывший о том, что может погибнуть в самом деле. Это не имело значения; солдаты по-настоящему любили его, потому что он, как и все остальные, знал, что делает. Они поверили ему, когда он сказал, что осада скоро будет прорвана, и так оно и случилось.
Затем он распял всех оставшихся в живых мятежников. Он всего лишь делал то, что каждый бы сделал на его месте. Возможно, он мог бы отпустить нескольких бунтарей помоложе, но в Риме были неприятно поражены осадой, и Новий понимал, что должен показать пример. Поэтому он установил ряды крестов по берегам Конго. К одному из них был пригвожден — это было давно, когда еще пользовались гвоздями и молотками — двенадцатилетний мальчик. Если бы Новий задумался над этим, он мог бы убедить себя, что мальчик достаточно взрослый, чтобы убивать римских граждан, или помогать убивать римских граждан, или по крайней мере присутствовать при их убийстве. Или, если бы кто-нибудь вынудил его на самом деле представить и осознать это, он разрыдался бы от жалости и стыда. Он вовсе не был злодеем. Или по крайней мере не казался таким самому себе. Он был добр к своим детям. Скорей всего, он просто ни о чем таком не думал.
Лео рассказывал просто, не спеша. Часто, почти в конце каждого предложения, он останавливался и смотрел на Марка, чтобы удостовериться, что тот понял сказанное, но не только ради проверки, а и для того, чтобы подыскать нужные в дальнейшем слова.
В ту ночь, несмотря на бесконечную усталость, Новий не мог уснуть в спасенном им городе, но не потому, что думал о мальчике — возможно, еще живом, в темноте свисающем с креста на вывернутых руках, — а потому, что скорбел об убитых солдатах, потому что тосковал по дому в далекой Италии, потому что никогда не мог привыкнуть к африканской жаре. Им владел панический ужас перед тропическими болезнями, поэтому, хотя над его кроватью был раскинут полог против москитов, Новий не верил, что тот сможет защитить его. Малейший писк насекомого отдавался у него в ушах пронзительным воплем, и каждый раз ему с ужасным трудом удавалось засыпать снова.
(Марк понял, что отец кое-что присочиняет, иначе откуда ему было знать о москитах и как он мог забыть полное имя Новия?)
Звук, который услышал затем Новий, был куда хуже гудения насекомых. Сначала его было легко принять за звук, порожденный его раскалывающейся от боли головой. Вскоре, однако, сомнений не осталось: это были настоящие шаги, медленно приближавшиеся по деревянному полу. Никто не мог проникнуть в эту комнату, и Новий не слышал, как открылась дверь. Он дотянулся до пистолета, лежавшего в ящике прикроватной тумбочки, но не мог пошевелиться. И дело не в том, что его парализовал ужас — хотя он испугался больше, чем мог представить, — он действительно физически не мог совершить ни малейшего движения. Затем вдруг снова наступила тишина, слышалось только визгливое кружение москитов, и тишина эта продолжалась так долго, что Новий рискнул понадеяться, что шаги ему в конечном счете приснились, не считая того, что он все еще не мог пошевелиться.
