Дмитрий Старицкий - Принц Вианы
Вышло хрипло и тихо.
Однако парень тут же присел рядом на колени и, склонив голову, произнес:
— Слушаю, сир.
— Ты кто?
— Как кто? — удивился неподдельно, скосив белесые глаза к носу.
— Имя у тебя есть? — продолжил я допрос.
— Микал, — отозвался тот и пояснил: — Ваш раб, сир.
Раб?
Мой?
Офигеть; дайте два.
— Зеркало есть? — потребовал у парня.
Раз так охотно слушаются, то надо требовать, а не попрошайничать. Ибо нефиг.
— Нет, сир. Откуда у меня такая роскошь?
По его глазам видно, что было бы у него зеркало — точно бы отдал, но нет у него зеркала, вот обида-то.
Мысленно постучал себя кулаком по лбу. Откуда у раба зеркало? Но нужно оно мне срочно. Причем не просто срочно, а СРОЧНО!!! Любая стекляшка сойдет с отражающими свойствами, пока солнце совсем не зашло.
Приказал:
— Быстро нашел зеркало. Где хочешь.
И добавил тоном ротного старшины:
— Мухой метнулся.
Парень исчез, как будто его волшебной палочкой в темечко ткнули.
Вместо Микала торопливо пришел ко мне прежний одноглазый бандюган и еще двое крепких мужиков в беретках с перьями. У одного — павлиньими, три штуки целых. У другого пышное перо страуса, но одно.
Одноглазый держал факел. Судя по яркому пламени, это был заранее заготовленный предмет, а не импровизация из первой попавшейся под руку ветки.
Пернатые с двух сторон подхватили меня под руки и, не проронив ни слова, усадили с опорой лопатками на ствол дерева, под которым я лежал.
Тот, что страусячий поклонник, вынул из поясной сумки некий предмет и подал его мне в руки.
Действительно зеркало. Сантиметров двадцать в диаметре. Серебро полированное. Даже ногтем постучал по нему, проверяя. А рукоятка и оклад — из слоновой кости с богатой и тонкой резьбой. На глухой стороне вещицы целая миниатюра вырезана весьма искусно и с мелкими подробностями. Один всадник другого булавой охреначивает со всей дури. А по ободу и рукояти мирные виноградные лозы плетутся.
Музейная вещица. Спрятать ее в запасник и никому не показывать. Современный музей — это кладбище культуры. Экспонируются не более трех процентов от всего фонда хранения. Никто остальных вещей не видит, кроме музейных хранителей, а это значит, что их просто вывели из культурного оборота общества. Картины великих художников так просто рулонами на палку наматывают, как линолеум на строительном рынке. Вот так вот: эстетическую жизнь людей сделали бедной на девяносто семь процентов. А тут — гляди, просто так пользуются.
Одноглазый приблизил факел.
Жестом я показал ему, чтобы он держал его так, дабы осветить мне лицо.
Потом посмотрел в зеркало.
А из зеркала на себя я не посмотрел.
Не я это отразился в полированном серебре.
Совсем не я.
А кто я?
И что я хотел там увидеть?
Мать Терезу?
Брюса Виллиса?
Леньку ди Каприо?
Вообще-то в глубине души надеялся на отражение одного лысого старпера из музейного подвала со шкиперской бородкой без усов. Привык к нему я как-то за полвека.
А из зеркала на меня с неподдельным любопытством смотрел пацанчик лет пятнадцати с умными светло-карими глазами, овальным лицом с детской еще припухлостью щек и твердым волевым подбородком. Скулы высокие, но неявно выраженные. Нос прямой, некрупный и длины умеренной. И — с ума сдрызнуться — пухлыми, красиво очерченными чувственными губами. Обрамляла все это спутанная копна золотистых волос до плеч, сверху прихваченная окровавленной тряпкой.
М-дя…
Внешность у парня — девки млеют и сами в штабеля укладываются.
— Убедился, что все еще красавчик? — задорно засмеялся одноглазый.
Остальные его охотно поддержали.
Я тоже широко улыбнулся, но совсем по другому поводу. Как фонтаном в душе взыграло: бинго!!! Я наконец-то угадал, под каким наперстком шарик! Если и начинать новую жизнь черт-те где, то лучше всего — с бонусом молодости. Все равно в прошлой жизни обо мне плакать некому. И вообще… лучше быть молодым, здоровым и богатым, чем старым, бедным и больным. Это все на Руси знают.
Только вот кто я? Это вопрос. Новое тело, которым я управляю, об этом хранит упорное молчание. Никаких намеков даже.
Что такое «Феб»?
Имя?
Фамилия?
Титул?
Должность?
Разбойничья кличка?
Непонятно совсем, а спрашивать окружающих я пока опасался. Мало ли что тут крутится в «тайнах мадридского двора». Узнают эти морды разбойничьи, что ничего не помню, да и сунут стилет* под ребро. И скажут, что так и было. По голове мальчонке досталось, вот он на стилет сам и упал. И так семь раз. Жалко птичку. Но мы отомстим!
Или того хуже — примут за бесноватого и сожгут на костре. Кому докажешь, что в знакомого им парня вселился сосем другой человек, а вовсе не бес.
Молча отдал драгоценное зеркало этим жеребцам стоялым. Молодые они. Вся жизненная сила в ржач уходит за неимением других приложений.
А на пальце-то у меня хитрая такая печатка золотая с плоским красным камнем — как бы не рубин даже, на котором выгравирована печать. Для воска там или сургуча.
Ужинали по-походному жидким кулешом с дымком. Мне от общего костра отдельную пайку принесли в плоском медном котелке, снабдив куском серого хлеба и медной же ложкой. Поклонились, пожелав приятного аппетита, и ушли. Странные, не знакомые мне рожи, но ведут себя так, будто знают меня с рождения.
Естественно, никуда мы не поехали на ночь глядя, вопреки обещаниям одноглазого бандита. И это правильно — нечего глаза ветками колоть во тьме. По идее тело моего реципиента должно в седле сидеть хорошо (шпоры у меня на сапогах на что?), но не факт, что это умение осталось у него в связи с вселением в него моей души. А так — принимают меня тут за кого-то конкретного, а я и имени-то его не знаю, не говоря о большем. Так что поиграем еще некоторое время в больного на всю голову. Глядишь, сами проговорятся. Тем более что от резких движений голова кружится и после еды слегка подташнивает.
От были б мозги — было бы сотрясение.
Рядом поставили небольшой, но высокий шатер. Шелковый, тудыть его в кочерыжку. Персонально для меня, как сказали. Красиво жить не запретишь.
Остальные все укладываются спать прямо на землю. На попонах, седло под голову, прямо аки князь Святослав.
И никто не курит. Знать, Америку еще не открыли или религия не позволяет.
Около шатра на свежем воздухе устроили для меня опять же вполне приличное лежбище из козьих и бараньих шкур, на которое по мере его готовности меня же и перенесли, даже не спрашивая моего мнения. Но стало удобней и не так влажно, как от сырой земли, покрытой только тонкой шерстяной тканью.
«Ну что: осмотрелся, додик долбанутенький? Делай выводы», — приказал я себе.
Вывод первый по косвенным признакам можно уже делать. Судя по тому как со мной носятся, я тут не гроб повапленный, а вовсе даже писаная торба. А хорошо это или плохо, я даже не подозреваю. По крайней мере, стало ясно, что вреда мне причинять эти разбойники не хотят и вроде даже собираются при опасности меня от нее защищать.
Вывод второй: по одежде, оружию и аксессуарам на дворе стоит голимое Средневековье. Это я как музейщик авторитетно заявляю. Век пятнадцатый от рождества Христова плюс-минус лапоть. На пороге Ренессанса.
Вывод третий: обращение «сир»* ко мне от окружающих говорит о том, что среди них я лицо владетельное — «государь». Как минимум баннерет*, потому как золотые шпоры бакалавров* в моем нынешнем окружении встречаются. И на мне самом короткие золотые шпоры без колесика, красуются на длинных замшевых ботфортах, мешая принять удобную позу без потери ее красивости.
Махнул рукой проходившему мимо воину с мечом на поясе.
Тут же подошел, ни секунды не помедлил, но на колени не встал. Только голову склонил.
Ага… И на этом золотые шпоры. Рыцарь, значит. На колени ему невместно. Как тут обращаются к рыцарю-то… вспоминай, труп хладный, отягощенный моей душонкой.
— Кабальеро*, позови ко мне Микала, раба. — А голос-то у меня еще хриплый.
— Сей час, сир, — ответил рыцарь с новым поклоном и пошел к кострам.
Быстро я, однако, вживаюсь в «государя». Целого рыцаря построил и погнал на посылку. И что самое удивительное — он пошел. Сам пошел, а не поймал кого-то, чтобы команду передать с ускорением.
Да кто же я такой, в самом деле?
Прибежал Микал. Встал рядом с моей лежанкой на колени:
— Слушаю, сир.
— Где мое оружие? — Вот не желаю я безоружным оставаться среди таких бандитских рож.
— У вашего эскудеро*, сир.
Эскудеро? Эскудо — это щит; и еще, помню, монета такая была. Эскудеро, скорее всего, то же самое, что в Англии эсквайр*, только на Пиренеях. Щитоносец, значит. Или как нам привычнее — оруженосец*. Хотя это не совсем адекватно. Щитоносец — это не тот, кто за рыцарем таскает щит, а тот, который имеет право на щите носить свой дворянский герб, а до рыцаря не дорос.
