Андрей Дай - Без Поводыря
Странно все! Странно и неправильно. Неожиданную отставку еще как‑то можно списать на козни моих недоброжелателей при дворе. Да взять хотя бы того же графа Панина. Вот уж кто точно не станет печалиться об отлучении непокорного губернатора от власти. Но ведь тут же последовало распоряжение незамедлительно прибыть в Петербург! Это‑то зачем? Теперь вот — этот образец высокой бюрократии. И снова какое‑то детское обоснование необходимости мне побывать в городе на Неве.
Засада? Какая‑то каверзная ловушка, которую мне там приготовили? Но уж кому как не мне знать, что ничего в этом мире не происходит просто так. Что везде, в каждом дуновении ветерка, в каждом слове — сказанном или написанном, в каждом движении каждого живого существа на Земле — Дух Божий, и Его промысел. Выходит, это Высокий начальник требует от меня, чтоб я, бросив все дела, отправился в путешествие на запад?
С другой стороны я, всем сердцем, всей душой, противлюсь этому. Знаю, чувствую, всей кожей ощущаю, что нельзя мне ехать! Что место мое здесь. Что огроменный, триллионотонный Долг придавливает меня к этой земле, к этому холодному и неприветливому краю. И чему я должен был доверять? Подталкиваниям Судьбы или Сердцу?
И тут меня пронзила мысль — а не оставил ли меня Он, не бросил ли вне Своего внимания? А не разочаровал ли я Его чем‑либо? Быть может, он требовал от меня чего‑то совершенно иного? Не развития преданной и проданной мною в том, ином мире земли, а… ну, не знаю, каких‑то подвигов во имя Его? Не железной дороги и заселения пустынных территорий, а храмов?
Или… Я резко вспотел, и сразу, одновременно с этим — озяб. Или все дело в Карине Бутковской и ее, не рожденном еще, ребенке? Ведь почувствовался же легкий привкус лжи в ее уверениях, будто я никакого отношения к этому не имею…
— Апанас! — голос предатель. Так истерично взвизгнуть — нужно еще постараться. — Закладывай! Сейчас же!
Знал куда нужно ехать. Где, скорее всего, придет понимание происходящего со мной, и вокруг меня. Конечно же — на могилу Святого Старца!
Голосили колокола. Отмаливал огроменный, трехсотпудовый, «Торжественный» в колокольне Богородице–Алексеевского монастыря. Звон и гул волнами, покорные рваному, часто меняющему направление, ветру, бродили над городом.
К месту упокоения таинственного старика вела хорошо натоптанная тропинка. Совсем не тот «проспект», что получился в сугробах, когда большая часть христианского народа отправилось к проруби. Но и забытой могила не выглядела.
Ленты выцвели на солнце, поистрепались в ветрах с грозами. Когда‑то могучие еловые венки высохли, хвоя за два прошедших года успела по–осыпаться. Издалека это все это еще выглядело нарядным, а вблизи создавало совершенно удручающее впечатление. И замерзшая, обледенелая веточка с цветками какого‑то комнатного растения только усиливала эффект.
— Вот так вот, старик, — поворочав прежде головой — убедившись, что ни одна живая душа не может услышать, выговорил я. — Вот так у нас с тобой. Пока при власти были, пока силой владели — и лап еловых для нас с тобой не жалели. С оркестром встречали. Слова льстивые говорили… Теперь — вот геранью какой‑то пытаются отделаться…
Не знаю, почему именно эти речи завел. Так‑то у меня не все еще плохо было. Ну лишили должности, ну на письма перестали отвечать. Так ведь и обвинить‑то в том некого. Сам виноват. Теперь‑то вот понимал — не стоило искушать судьбу лишний раз. Мог бы и отсрочить дела немного, съездить на свадьбу к Никсе с Дагмарой. Глядишь, не ломал бы теперь голову — что за «черные силы нас злобно гнетут». Знал бы со всей определенностью, что именно уготовили мне во дворцах, вызывая в столицу.
— Не мог я иначе, Кузьмич, — толи особо колючий ветерок пробрался под одежду, толи что‑то потустороннее коснулось, только я вдруг вздрогнул всем телом. Будто плечами пожал. — Понимаешь… Ты жизнь прожил, ты поймешь! Понял как‑то — нельзя мне отсюда уезжать. Соблазна что ли забоялся. Вдруг предложили бы местечко теплое, возле самой кормушки… Сам знаешь — себя легче всего уговорить. Попервой, убедил бы, что из Петербурга больше для Сибири сделать смогу. Потом…
Мягкий мех воротника вдруг уколол подбородок. Пришлось снять перчатку и лезть, расправлять волоски, вертеть головой.
— А ныне… — начал и замолк. Не находились нужные слова. Чувствовал, что это очень важно именно здесь и сейчас говорить только такие — только нужные. — Опора у меня пропала. Словно на льду стою. Туда или сюда шагнуть опасаюсь — а ну как поскользнусь?! Дел полно, работы непочатый край, а руки опускаются… Вдруг не той дорогой пошел? Или грех какой‑нибудь на мне…
Нет, Герочка. Не родня он мне. А обращаюсь так к почившему Старцу, оттого, что оба мы с ним теперь, как бы не от мира сего. Оба померли по одному разу… Однополчане, вроде как, едрешкин корень. Тебе, малыш, этого не понять.
Есть, правда, одно отличие. Этот‑то, Федор, свет Кузьмич, уж точно в то беспросветное место, где миллион лет томилась моя душа, не попал. Я просто в этом уверен! Не ведаю, кем на самом деле был этот старец — царем, не сумевшим найти в себе силы и дальше тянуть неподъемный груз грехов, или другим каким‑нибудь дворянином. Но ведь, самое‑то главное — смог же он вовремя одуматься. Отринуть все неправедное и податься в странствия.
Спорный, конечно, метод. Не наш. По мне так и вовсе — никчемный. В стиле небезызвестного графа Толстого. Все бросить, отречься, обрядиться в вериги, и перестать противиться злу. Спасти себя, а до остальных и дела нет. Много бы я наискуплял, если бы в монастырь поклоны иконам бить отправился?! И не верю, что чего‑то подобного ждет от меня Господь. Не верю, и все тут! Иметь силы и возможности, и ничего не сделать? Оставаться непредвзятым наблюдателем? Молить и молиться…
— Ты там передай, кому следует, Кузьмич, — хмыкнул я. — Фиг ему, а не монастырь. Пусть версту рельсового пути за «Отче наш» принимает, а каждый лишний рубль в крестьянской семье — за аминь! И с Кариной разберусь. Не принцесса, чай. И не тайны Мадридского двора. Не так уж и сложно выяснить — кто, скорее всего, отец народившегося еще человечка. Будут хотя бы сомнения, что я — не брошу.
Герман испугался. Он так всегда. Чуть что — начинает на немецком молиться. Можно подумать, Богу не все равно — на каком языке к Нему обращаются.
— Вот, Герочка мой и отмолит, если что, — я, похоже, начинал злиться. То‑то так щеки вспыхнули. — А ежели чего‑то особенного от меня желаешь, хоть знак бы подал. Мне и намека хватит…
И вздрогнул. Почувствовал, что кто‑то стоит за плечом, а я и скрипа шагов по снегу не слышал. И револьвер, опрометчиво, за поясом под пальто. Быстро не вытащишь. В шее словно десяток лишних костей образовался, мешающих легко повернуть голову.
— Ваше превосходительство, — негромко, едва–едва чтоб слова было слышно за колокольными перезвонами и свистом ветра, голосом Карбышева, выговорил человек из‑за плеча. — Дурные вести.
Выдохнул сквозь сжатые зубы, и повернулся всем телом.
— Я задумался, Миша. Ты что‑то сказал?
— Насилу вас сыскал, Герман Густавович. Слава Господу, Апанас подсказал… От Афанасьева, Николая Андреевича, посыльный приходил. Послание принес. Я имел смелость прочесть. Беда, Ваше превосходительство!
— Британская империя объявила войну? — пошутил я. Ну не было у меня предчувствия надвигающихся неприятностей, едрешкин корень, и все тут! Даже, к вящему моему удивлению, как‑то даже наоборот. Подъем душевный ощущался. Что‑то новое на пороге. Какой‑то поворот. И, что самое главное — конец моим терзаниям и разочарованиям.
— Нет, что бы!? — отшатнулся бывший жандармский поручик.
— И в Государевой семье все живы и здоровы? — на всякий случай, уточнил я. Убедился, что и тут без каких‑либо изменений, и подвел итог. — Ну, значит, то не беда, а легкая неприятность. Так что именно наш бравый штабс–капитан так торопился мне сообщить?
— Николай Андреевич сегодня дежурным штаб–офицером по отделению назначен, — гораздо более спокойно принялся рассказывать мой секретарь. — Он и депешу с телеграфа получил. Из Санкт–Петербурга. Подписана главноуправляющим Вторым отделением, графом Паниным. И с визой «к немедленному исполнению» советника от министерства Юстиции Главного Управления, статского советника Спасского. Велено вас, Герман Густавович, арестовать и препроводить в Омскую гауптвахту.
— Вот как? — удивился я. Известие, и правда, оказалось несколько неожиданным. — И снова никаких обвинений не предъявлено?
— Точно так, Ваше превосходительство, — клюнул головой Миша. — Однако же, ныне вовсе не Киприян Фаустипович в Томске надзором ведает. А господин…
— А господин майор и палец о палец не ударит, чтоб кого‑то выручить, — кивнул я. — Только не понятно — с чего Афанасьев‑то вместо унтера с солдатами мне записку с предупреждением решил прислать?
