Гилберт Честертон - Золотая коллекция классического детектива (сборник)
– Да, пожалуй, так будет разумней, – пробормотал г-н де Коммарен.
Столь легко добытое согласие удивило Ноэля. Ему-то казалось, что граф хотел испытать, проверить его. Но как бы там ни было, одержал ли он победу благодаря красноречию или просто избежал ловушки, Ноэль торжествовал. Его уверенность возросла, и он уже полностью владел собой.
– Должен добавить, сударь, – продолжал он, – мне и самому нужно некоторое время. Прежде чем заняться теми, с кем я встречусь наверху, я обязан позаботиться о тех, кого оставляю внизу. У меня есть друзья и клиенты. Все произошло, когда я начал пожинать плоды десятилетних упорных трудов. До сих пор я только сеял, лишь собираясь приступить к жатве. Я выбился из неизвестности, завоевал пусть небольшое, но влияние. Без всякого смущения признаюсь, что до сих пор я исповедовал взгляды и идеи, которые покажутся неуместными в особняке де Коммаренов, но в один день невозможно…
– А, так вы либерал? – насмешливо прервал его граф. – Это модная болезнь. Альбер тоже был большим либералом.
– Сударь, я исповедовал идеи, которые присущи любому умному человеку, стремящемуся пробиться в жизни. К тому же разве все партии не преследуют единственную и одинаковую цель – власть? А различаются они лишь средствами, какими добиваются ее. Больше на эту тему я не стану распространяться. Но можете быть уверены, сударь, что я сумею носить свою фамилию, сумею думать и поступать соответственно своему положению.
– Я тоже так считаю и надеюсь, что никогда не буду иметь поводов сожалеть об Альбере, – сказал г-н де Коммарен.
– Как бы там ни было, если такое случится, то не по моей вине. Но раз уж вы произнесли имя этого несчастного, смиритесь с тем, что нам придется заняться его судьбой.
Граф с величайшим недоверием глянул на Ноэля и поинтересовался:
– Но что мы сможем сделать для Альбера?
– Сударь! – пылко воскликнул Ноэль. – Неужели вы хотите отступиться от него сейчас, когда у него не осталось ни единого друга на целом свете? Ведь он ваш сын, мой брат и более тридцати лет носил фамилию де Коммарен. Члены одной семьи должны стоять друг за друга. Виновный или невиновный, он имеет право рассчитывать на нас, и мы обязаны ему помочь.
Вот и еще одно свое соображение граф услышал из уст сына, и ему это было приятно.
– И на что же вы надеетесь, сударь? – поинтересовался он.
– Спасти его, если он невиновен, а я предпочитаю верить, что так оно и есть. Я как-никак адвокат и хочу стать его защитником. Мне не раз говорили, что у меня есть способности, и в этом деле я проявлю их сполна. Как бы тяжки ни были обвинения против него, я отведу их, я рассею сомнения, голос мой прольет свет, я найду новые интонации, чтобы внушить свою убежденность судьям. Я спасу его, и это будет моей последней защитительной речью в суде.
– Но если он признается, если он уже признался? – настаивал граф.
– Тогда, сударь, – с опечаленным видом отвечал Ноэль, – я окажу ему последнюю услугу, какую сам потребовал бы у брата, попади я в такое же положение: дам ему средство не дожидаться процесса.
– Прекрасно сказано, сударь! Прекрасно, сын мой! – произнес граф и протянул руку Ноэлю, которую тот, согнувшись в поклоне, пожал с почтительной благодарностью.
Адвокат вздохнул с облегчением. Наконец-то он нашел путь к сердцу надменного аристократа, завоевал его, угодил ему.
– Вернемся же, сударь, к нашим делам, – сказал граф. – Доводы, которые вы только что высказали, вполне убедили меня. Так и будем поступать. Однако воспринимайте мою уступчивость как исключение. Я никогда не возвращаюсь к однажды принятому решению, даже если мне докажут, что оно неверно и противоречит моим интересам. Вы не можете немедленно поселиться у меня, однако ничто не мешает вам обедать вместе со мною. Сейчас мы с вами пойдем посмотрим, где вы будете располагаться, когда официально займете комнаты, которые приготовят для вас.
Ноэль вновь осмелился прервать г-на де Коммарена:
– Сударь, когда вы велели мне поехать с вами, я подчинился, поскольку это был мой долг. А сейчас иной священный долг призывает меня. Госпожа Жерди при смерти. Могу ли я отсутствовать у смертного ложа той, которая воспитала меня как мать?
– Валери… – прошептал граф.
Он спрятал лицо в ладони, и перед его мысленным взором поплыли картины далекого прошлого.
– Она причинила мне много зла, – промолвил он, отвечая собственным мыслям, – погубила мою жизнь, но я не могу быть беспощаден. Она умирает, оттого что на Альбера, нашего сына, обрушилось тяжкое обвинение. Я желал ей смерти, но теперь, в ее последний час, одно мое слово может дать ей безмерное утешение. Я еду с вами!
Услышав это, Ноэль вздрогнул.
– Сударь, умоляю вас, избавьте себя от горестного зрелища! К тому же это будет бесполезно. Госпожа Жерди, вероятно, еще не умерла, но разум ее угас. Она не сумела перенести столь жестокого удара. Она не способна ни узнать вас, ни ответить.
– Ну что ж, поезжайте один, – вздохнул граф. – Ступайте, сын мой.
Слова «сын мой», выделенные к тому же интонацией, прозвучали для Ноэля как победная труба, хотя и не ослабили ни его сдержанности, ни осторожности.
Он поклонился, прощаясь, но граф сделал ему знак не уходить и сообщил:
– Тем не менее ваш прибор ежедневно будут ставить на стол. Я обедаю ровно в половине седьмого и буду рад вас видеть.
После этого граф позвонил и приказал явившемуся «господину главному слуге»:
– Дени, приказ никого не принимать не относится к этому господину. Предупредите людей. Он здесь у себя дома.
Адвокат вышел. Оставшись один, г-н де Коммарен испытал безмерное облегчение. С самого утра события разворачивались так стремительно, что он с трудом мог уследить за ними. Теперь наконец появился случай обдумать происходящее.
«Итак, это мой законный сын, – размышлял он. – В том, что он мой сын, я совершенно убежден. Я совершил бы ошибку, не признав его: в нем я узнаю себя – таким, каким был в тридцать лет. Да, Ноэль хорош во всех отношениях. Лицо его свидетельствует в его пользу. Он умен и тонок. Умеет держаться скромно, но без приниженности, непреклонно, но без вызова. Нежданное состояние не вскружило ему голову. Предвижу, что он не ошалеет от богатства. У него разумный образ мыслей, и он будет с гордостью носить нашу фамилию. Однако я не питаю к нему ни малейшей симпатии и, похоже, сожалею о бедняге Альбере. Увы, я не оценил его. Бедный мальчик! Совершить столь гнусное преступление… Он явно сошел с ума. Не нравится мне взгляд у этого, слишком уж ясный. Меня уверяют, что этот молодой человек – совершенство. Так или иначе, он выказывает самые возвышенные и благопристойные чувства. Он добр и тверд характером, великодушен, благороден, стоек. В нем нет злопамятства, и он готов посвятить себя мне в благодарность за то, что я для него сделал. Он прощает госпожу Жерди, он любит Альбера. Вот это-то и возбуждает недоверие. Впрочем, нынешние молодые люди все таковы. О, мы живем в счастливое время! Наши сыновья рождаются свободными от заблуждений отцов. Они лишены их пороков, страстей, порывов. Эти скороспелые философы, образцы благоразумия и добродетели, не способны ни на какое безумство. Увы, Альбер тоже был совершенством и все-таки убил Клодину! А что выкинет этот?» Завершая раздумья, граф бросил вполголоса:
– И все же следовало поехать с ним…
И хотя адвокат уже добрых десять минут как ушел, г-н де Коммарен подошел к окну в надежде увидеть во дворе Ноэля и окликнуть его. Однако Ноэль был уже далеко. Выйдя из особняка, он взял на Бургундской улице фиакр и велел везти его на улицу Сен-Лазар. Подъехав к дому, он бросил вознице пять франков и чуть ли не бегом поднялся к себе на пятый этаж.
– Меня кто-нибудь спрашивал? – первым делом поинтересовался он у служанки.
– Никто, сударь, – ответила та.
Похоже, ответ обуздал его тревогу, и Ноэль уже спокойнее задал вопрос:
– А доктор?
– Он приходил утром, когда вас не было, и, кажется, состояние хозяйки ему очень не понравилось. Сейчас он опять здесь.
– Прекрасно. Я переговорю с ним. Если кто-нибудь спросит меня, проводите его в кабинет и дайте мне знать. Вот вам ключ.
Войдя в спальню госпожи Жерди, Ноэль с первого же взгляда понял, что, пока он отсутствовал, никакого улучшения не наступило. Больная лежала на спине, глаза у нее были закрыты, лицо искажено. Ее можно было бы принять за мертвую, если бы время от времени тело ее не сотрясала конвульсивная дрожь. Над головой г-жи Жерди висел небольшой сосуд с охлажденной водой, которая по каплям падала на мраморно-бледный лоб больной, испещренный синеватыми пятнами. Стол и каминная доска были заставлены баночками, обвязанными розовыми шнурками, пузырьками с микстурами и полупустыми стаканами. У изножья кровати валялась белая холстина, пропитанная кровью и свидетельствующая о том, что больной только что ставили пиявки.
У горящего камина стояла монахиня ордена, основанного св. Венсаном де Полем[98], ожидая, когда закипит чайник. То была молодая еще женщина с полным лицом белее, чем ее нагрудник. Ее спокойные застывшие черты и тусклый взгляд свидетельствовали, что она отринула все мирское и отреклась от способности мыслить. Юбки из грубого серого полотна топорщились на ней тяжелыми, безобразными складками. При каждом ее движении длиннющие четки из крашеного самшита с подвешенными к ним крестиком и медными медалями вздрагивали и стукались об пол, звякая, словно цепи.
