Мой адрес – Советский Союз! - Геннадий Борисович Марченко
– Молодец, всё по полочкам разложил, – похвалил я друга. – Теперь остаётся придумать, где разметить это стихотворение. А может, и ноты заодно.
– Хм, а вот ту, боюсь, может получиться закавыка. Вполне вероятно, что ни один журнал не рискнёт напечатать на своих страницах текст такого содержания. Конечно, в нём нет никакой антисоветчины, но текст местами, как бы сказать, сомнительный. Нет, я не утверждаю, что его обязательно забракуют, но в то же время… Не обижайся только, ты не Есенин, чьи ещё более сомнительные стихи всё-таки чудом публиковали и даже продолжают публиковать, пусть даже мало и редко. Художественная ценность текста твоей песни на уровне… ну, не дворового творчества, и не блатняк, но, согласись, шедевром не назовёшь.
– Да я и не претендую. Сам знаю, что не шедевр. Может, хотя бы в газету отнести? В какой-нибудь да повезёт, а после этого можно считать дело сделанным.
– Как вариант – может быть. А что, попробуй отнести в «Асбестовский рабочий». Я почитываю его время от времени, так они периодически публикуют стихи читателей. Какой-нибудь экскаваторщик Иван Петров не только ударник труда, но и народный поэт. Сочиняет стихи типа: «В карьере добываем мы асбе́ст, нам добывать его ни в жизнь не надоест…» Ну а ты студент, спортсмен, может даже и с нотами дадут публикацию. Или на крайний случай с аккордами. Сегодня воскресенье, там точно закрыто, но можешь прямо сейчас написать им письмо и опустить в любой почтовый ящик. Ну или уже из Свердловска, на день позже дойдёт. Вон, – сказал он, подсовывая мне номер «Асбестовского рабочего», – спиши оттуда контактные данные. Но на всякий случай отправь письма сразу в несколько газет, в том же Свердловске две точно есть.
– Так и сделаю, – заверил я товарища. – А ноты где мне взять?
– Уже, – подмигнул мне Серёга. – Ещё вчера в ресторане накидал. Без аранжировки, правда, но, думаю, для какого-нибудь «Асбестовского рабочего» и так сгодится. Сейчас я тебе перепишу и ноты, и текст.
– Да текст я и сам могу…
– Так ноты идут сверху текста, ты так не сможешь совместить, если нот не знаешь.
Двадцать минут спустя перед мной лежал тетрадный лист с нотами и текстом.
– На досуге размножь, если решишь в другие газеты отправлять, да и для себя экземплярчик оставь. Постарайся, когда будешь копировать, ничего не напутать, одна неправильная нота – и вся работа насмарку. И это… Ты не будешь против, если мы в «Ландыше» будем песню исполнять?
– Я-то нет, а как же авторское право? А утверждённый репертуар? Вас не штрафанут?
– Бог не выдаст – свинья не съест. Можешь написать разрешение от руки?
– Да легко.
– Отлично! А как в следующий раз приедешь – мы тебе вручим сумму, накапавшую с процентов.
– Слушай, Серый, а вам какая разница, будете вы исполнять мою песню или нет? У вас же всё равно ставка.
Товарищ хитро усмехнулся:
– Так ведь её народ станет заказывать. А каждый заказ – это минимум рубль, а если заказчик щедрый, то трёшка или даже пятёрка.
– А, ну да, как-то я не подумал.
– Сейчас…
Он встал, порылся в выдвижном ящике комода, видимо, как и вся мебель, оставшимся от покойной бабушки.
– Вот тебе от меня подарок, в нашу газету прямо по дороге и оправишь.
И он протянул мне конверт с уже наклеенной маркой. Рисунок на ней изображал профиль Ленина. Под ним цифры: 1870–1970. Ну это мы и так знаем, что Вождю мирового пролетариата сто лет стукнуло.
Конверт по пути домой кинул в первый же попавшийся почтовый ящик красного цвета с белым гербом СССР и надписью на табличке: «Для писем внутри города». Более мелким шрифтом указывалось время выемки корреспонденции. Ну да, красный – для внутригородских отправлений, а синий – для междугородных. В детстве, помнится, мы с пацанами отдирали эти гербы, которые в большинстве были пластмассовыми, а найти и умыкнуть металлический считалось особым шиком. На один металлический можно было обменять до десяти пластмассовых гербов.
Да-а, как же давно оно закончилось, моё детство. В 21 год так ещё не казалось, а вот в 70 с хвостиком… Эх, как же мне повезло в том плане, что я стал ниспровергателем тезиса Анри Этьена[3], и являюсь симбиозом тела молодого человека и знаний немало повидавшего на своём веку старца. Может, и не такого уж старца, но по мне человек за семьдесят – как следует поживший, уход из жизни в таком возрасте никого не удивит. Никто не запричитает: «Ой, какой молодой, ещё бы жить да жить!» До пенсии дожил – уже молодец, не зря отчислял всю жизнь в Пенсионный фонд.
– Сына, когда теперь приедешь? – спросила меня мама, когда я проверял, всё ли положил в портфель, не забыл ли паспорт и деньги.
– Может, через месячишко, но точно сказать не могу. Как получится. Может, после сессии, может, после практики.
– А на юг ты вроде с кем-то ехать собирался?
– Будет видно, – неопределённо дёрнул я плечом.
– Съезди, чего ж не съездить, ни разу в жизни моря не видел.
Так-то она права, дожив до 21 года, на море мне доселе побывать не удалось. В той жизни я добрался до Пицунды только после окончания института, в 27 лет, кажется. С искалеченной ногой вагоны я уже разгружать не мог, а подработка при помощи паяльника, когда я занялся мелким ремонтом радиоаппаратуры прямо в нашей общаговской комнатушке, больших денег не приносила. Вадим из солидарности со мной тоже ни на какое море не поехал, ни после первого курса, ни вообще до окончания института. Так что все эти институтские годы я чувствовал себя перед ним в какой-то степени виноватым.
На прощание мама пыталась сунуть мне десять рублей, причём почему-то незаметно от отца, но я так же незаметно убрал руку с купюрой, процедив, что спасибо, конечно, но я сам зарабатываю достаточно, мне хватит и сумки с припасами от родителей.
Дорога в Свердловск не обошлась без приключений. Где-то на середине пути автобус встал. Оказалось, полетел ремень вентилятора и закипел радиатор. Запасного ремня у водилы не оказалось, и он стоял перед автобусом, задумчиво почёсывая лоб под сдвинутой на затылок кепкой.
– Шеф, есть старая камера? – спросил я.
– Была вроде, а зачем?
Обалдеть? Ну да, водила не старый, не такой опытный, но на вид уже за тридцать, по идее, должен
