Егерь: Назад в СССР 2 - Алекс Рудин
Тётя говорит мне, что колонна ничем не закреплена, и просто стоит на огромном постаменте. А потом предлагает подойти поближе.
Но я упираюсь и тяну её прочь. Колонна высоченная и толстая — а что, если она грохнется и придавит нас?
Тётя смеётся.
— Эта колонна стоит уже больше ста лет!
Тем более! Вон, какая она старая! А вдруг в ней что-нибудь сломалось за это время?
Обойдя колонну по широкой дуге, мы подходим к воротам Эрмитажа. Ещё его называют Зимним дворцом. Это потому, что до революции здесь жили цари. Теперь во дворце музей, в котором много картин. Но картины меня не интересуют. Что интересного смотреть на неподвижных и непонятных нарисованных людей?
А вот ворота — это да! Высокие и толстые кованые створки, на которые так и тянет забраться. Когда революционные матросы штурмовали Зимний дворец, они карабкались на эти ворота. Я видел это в каком-то фильме, только его название забыл.
Я подхожу к воротам и ставлю ногу в сандалии на чугунный завиток.
— Только попробуй! — говорит мне тётя. — В цирк вечером не пойдёшь!
Это аргумент. Со вздохом я снимаю ногу с завитка.
Завершив круг по площади, тётя ведёт меня в пышечную. Пышечная находится тут же, неподалёку — на улице Желябова. В ней так пахнет горячим маслом и жареным тестом, что в животе у меня немилосердно урчит. Желудок сжимается в голодных спазмах.
В пышечной стоят круглые столы — такие высокие, что я едва дотягиваюсь подбородком до столешницы. Как тут есть-то?
Но тётя находит выход. Она ставит круглую бумажную тарелку с пышками прямо на широкий подоконник. А рядом — фаянсовый стаканчик с растворимым кофейным напитком.
Пышки!
Это мягкие золотистые кольца из теста, пропитанные горячим маслом и посыпанные сахарной пудрой. Пудра тает и становится липким сиропом, который пачкает пальцы. Надо успеть съесть пышки, пока пудра не растаяла, а ведь их — целых шесть штук!
Но пышки мягкие, воздушные и проглатываются мгновенно. Я запихиваю их в рот, одну за другой, и торопливо запиваю кофейным напитком.
— Не спеши, — говорит мне тётя. — Жуй, как следует.
Обтерев руки бумажными квадратиками, которые заменяют салфетки, мы выходим из пышечной. Прогулка окончена. Это такая традиция — заканчивать прогулку пиршеством в пышечной.
Мы снова переходим Невский проспект и садимся в троллейбус. Тётя позволяет мне опустить монеты в специальную щель и покрутить ручку. Из аппарата выползают два бумажных билета. Я отрываю их и крепко держу в потном липком кулачке.
* * *
И на этот раз я решил ехать в Ленинград не автобусом, а электричкой из Волхова. На автобус можно было сесть прямо в Киселёво и за два с половиной часа добраться до автовокзала на Обводном канале.
Но мне хотелось повидать родных.
Кроме того, я надеялся, что неторопливая поездка в электричке позволит мне вспомнить ещё что-нибудь из прежней жизни Андрея Синицына.
Катя проводила меня на вечерний автобус из Черёмуховки. В Киселёво я пересел на автобус до Волхова, и около десяти вечера шёл с автовокзала домой к родителям.
Звонить и предупреждать о своём приезде я не стал.
Такое было время! Телефоны были редкостью, поэтому приехать неожиданно, без звонка считалось совершенно нормальным.
Несмотря на тёплый летний вечер, улицы были почти пустыми. В небольших городах рано ложатся спать — многие жители работают с раннего утра. Магазины и кафе были давно закрыты, и по улицам гуляли только редкие влюблённые парочки. На углу Советской и Коммунаров галдела компания молодёжи, негромко бренчала гитара.
Я потянул на себя дверь подъезда и краем глаза увидел справа неясную тень. Тень шевельнулась. Я быстро повернулся, инстинктивно вскидывая руки.
— Серёга!
Мой младший брат стоял в подъезде, зажимая ладонью лицо и испуганно глядя на меня.
— Что случилось? Ну-ка, покажи физиономию!
Серёга неохотно убрал руку от лица.
Под левым глазом у него красовался здоровенный синяк. По щекам была размазана кровь из носа. Кровь успела засохнуть — видно, братишка стоял в подъезде давно.
— Кто это тебя так?
— Неважно, — буркнул брат, опуская глаза.
— Что значит «неважно»? Говори давай!
— Да какая разница? Всё равно ты им ничего не сделаешь! Лучше мокрое полотенце принеси.
— Сейчас пойдём домой, умоешься.
— Не пойду я. У меня деньги отобрали.
— Кто? Да говори же. Или мне на улицу пойти, поспрашивать?
— Ну, «углы».
Вот чёрт!
Это же та самая компания, которая шумела на углу с гитарой. Потому они и называли себя «углами». Собирались на любимом углу, даже скамейки туда притащили чуть ли не от вокзала.
Неформальное молодёжное объединение, мать их! Теперь я хорошо вспомнил эту компанию. В прошлой жизни, когда я был подростком, они здорово попортили мне жизнь.
Вечером меня частенько посылали в магазин. То за хлебом к ужину, то за спичками, которые кончались всегда не вовремя. Чтобы попасть в магазин, нужно было пройти мимо этих самых «углов».
Ребята там были постарше меня — от пятнадцати до семнадцати лет. Все они учились в местном профтехучилище. А по вечерам собирались на своём любимом месте, пели песни под гитару и пили пиво.
К взрослым они не приставали — побаивались. А вот одинокого подростка запросто могли избить, или отобрать деньги. Не знаю, почему милиция их не трогала. Может, и проверяли, но предъявить ничего не могли. Подростки не жаловались, предпочитая молча сносить обиды и мечтать о мести.
Помню, одно время я даже ходил в магазин дворами, вокруг — только бы не сталкиваться с этой компанией.
Сейчас, глядя на перемазанное кровью лицо брата, я даже вспомнил этот самый летний вечер. Мама попросила меня сбегать за хлебом. Я выскочил из дома, думая о чём-то своём. Забыл свернуть во двор и нос к носу столкнулся с «углами». Получил в глаз и по носу, лишился денег и до позднего вечера стоял в подъезде, не решаясь идти домой.
Кто же именно меня тогда бил?
— «Углы», говоришь? А кто именно из них бил? Кто отобрал деньги?
— Бил Журавель, — неохотно ответил брат. — А деньги Мельник забрал. Да не ходи ты к ним! Журавель боксом занимается, ты с ним не справишься.
Я молча повернулся и вышел из подъезда. Серёга пошёл за мной. Вместе
