Самый яркий свет - Андрей Березняк
Супругу свою, Наталью Федоровну, в девичестве Хомутову, граф давно отставил от дома. Разговоры о причинах такого обстоятельства ходили самые разные. Вряд ли ей нравилось, что Аракчеев продолжает амурные сношения с Минкиной, но и мздоимство жены имело место быть, что Аракчеев простить не мог, так как брала та деньги от начальника полиции. Так или иначе, но зазнобой на какое-то время осталась одна Минкина[36], крепостная девка, родившая Алексею Андреевичу сына. Ему граф выправил дворянство, устроил в Пажеский корпус, но дурную кровь, как оказалось, не вывести титулом: о загулах совсем юного Миши впору было бы складывать легенды. Говорили также, что ребенок этот был совсем не от Аракчеева: мол, Настасья оказалась пустой в этом смысле, поэтому отобрала младенца у крестьянки, выдав сына за своего. Однако названный отец к мальчишке привязался и участие в его судьбе принимал самое влиятельное.
Варвара же Пукалова — это история совсем другая. В свое время о ее внезапном амуре с Аракчеевым шептались определенно все вокруг, но любовники даже не думали скрывать свою связь, основательно фрустрируя общество. Ее муж, которому годов было на тридцать больше, не только не препятствовал адюльтеру, но еще и служил у графа в подчинении, извлекая из его пристрастия большие выгоды. Иван Антонович Пукалов и женился-то на совсем еще тогда девочке Варюшке, взяв таким образом плату за помощь в оформлении наследства, кое после свадьбы и прибрал к рукам. Теперь же и его супруга, и сам он торговали расположением Аракчеева, не скрывая принимали мзду за различные прошения. Иван открыто продавал, как он говорил, «табуретки», которыми называл ордена, за десять тысяч рублей, а «миндали» — медали — за пять тысяч.
Вот к Варваре Петровне граф и заявился, чем вызвал скандал у входа в парадную, центром которого стал мой Серж.
— Рад видеть Вас, Александра Платоновна. В чем причина столь неприличного шума? — неприязненно спросил граф.
Конечно, мы неоднократно виделись и здесь, и во дворце, но теплых чувств ко мне Аракчеев не питал никогда. Относился с уважением, как к вещи, которая сейчас полезна, но выбивается из интерьера. Я же отдавала должное живому уму видного чиновника, но всегда опасалась тяжелого характера и затаенной жестокости. На личные его пристрастия в любви мне было откровенно наплевать и растереть — не мое дело.
— Да вот, эти бравые солдаты не пускают моего гостя на порог. Хотя не понимаю совершенно, по какому праву они распоряжаются доступом в частный дом. Пожурили бы вы их, Алексей Андреевич.
Звонкий голосок, полный невинной наивности, на графа не произвел никакого впечатления, но одного движения головы на длинной, худой шее оказалось достаточно, чтобы гренадеры козырнули и отстранились от дверей. Корнет вытянулся во фрунт, как любил Аракчеев, отдал честь и прошел на лестницу. Генерал остался на улице, внимательно глядя нам вослед.
— Все нутро холодом сжало от его взгляда, — пожаловался Серж, когда мы поднялись на этаж.
— Будем надеяться, что Варвара улучшит настроение графа, и он выкинет эту некрасивую историю из головы. А она умеет, поверьте мне.
И в самом деле, переживать было от чего. Алексей Андреевич мог и затаить злость на несчастного гусара, оказавшегося невольным свидетелем его амурного приключения. Но мог и посчитать того слишком мелкой букашкой, недостойной забот и каверз.
От ужина Серж отказался, приняв лишь предложение выпить бокал вина для успокоения нервов. Хотя переживал он больше не из-за возможных последствий встречи с графом, а от мыслей о предстоящих подвигах, совершаемых со мной. Поэтому я встала, подошла к корнету со спины и обняла его, наклонившись к густым волосам.
— Сереженька, будьте милостливы и не нервничайте понапрасну. Спешить нам некуда, вся ночь впереди. Вам завтра в Царское Село?
— Именно так, Александр…
— Просто Саша.
— Именно так, Саша. К десяти утра должен быть в расположении.
— Вот и поедем вместе, мне в Лицей как раз. Сходите в уборную принять душ. Татьяна поможет.
За окнами совсем стемнело, поэтому я зажгла пару подсвечников в спальне. Языки пламени заставляли тени плясать, создавая обстановку таинственную и интимную[37]. Еще недавно надетые платья покинули плечи, а тело покрыла ночная рубаха с тонким кружевом. Фаравахар лег промеж грудей, колени коснулись пола, а уста мои открылись для заученных до последней буквы слов:
— Ежегодно сколь много мы обуреваемы бываем дурными мыслями. Сколь много мы говорим неприличных и коварных слов. Сколь много мы делаем то, что не нужно было делать, и греховно мы отягощаем свое существо дурными делами и грехами. И сколь много мы проявляем недостатков, каждый день и каждый месяц мы совершаем грехи по отношению к светлым богам, к достоинству писания. И мы теперь для избавления от грехов и прегрешений молим: прости наши согрешения[38]!
С последними тактами молитвы фарвахар привычно потеплел, согревая сердце пониманием того, что слова мои услышаны и приняты. Я поцеловала его и заметила, что в дверь заглядывает Серж, облаченный в халат. Получается, что он стал невольным соратником в моем обращении к Мани.
— Помогите подняться, корнет. В отличие от христианского обряда манихейский забирает много сил, если был действительно искренним.
Ноги и в самом деле дрожали, все же обращение к Господу требует полной отдачи. Но и награда ждет достойная: мой Свет сейчас способен озарить многократно ярче. Уже завтра все вернется на круги своя, но смысл молитвы не в сиюминутной выгоде.
Руки Сержа легко подняли меня, он помог добраться до кровати, и я с облегчением откинулась на подушку. Гусар не спешил приступать к ласкам, что-то хотел сказать, но никак не решался.
— Что Вас гнетет?
— Не гнетет, Саша. Просто… к стыду своему признаю, что мало что знаю о Вашей вере. Даже не задумывался кроме того, что манихейские женщины… более доступны. А сейчас увидел Вашу молитву и почувствовал что-то такое… Словно свет на Вас снизошел.
— Именно что Свет, — улыбнулась я. — Вы в самом деле ничего не знаете про учение Мани?
— Мало что. Только то, что вы поклоняетесь своему богу, наши попы считают его ложным, но не препятствуют его почитанию. В проповедях не упоминают, на исповедях, как только упомянешь, рот затыкают.
— Неудивительно. Что ж, раз Вы не хотите моего тела…
— Очень хочу!
— Верю, — я хихикнула, потрогав напрягшийся член Сержа, изъявивший гораздое желание покинуть кальсоны.
Он покраснел, однако лишь устроился удобнее на кровати в моих ногах, готовый
