Олег Курылев - Шестая книга судьбы
Шнаудер стоял, нервно теребя в руках папку с тетрадями. На лацкане его пиджака висел какой-то значок прямоугольной формы. На нем был отштампован профиль короля Генриха X Птицелова, меч и свастика.
— Я помню, как вы выглядывали в коридор, а потом шептались с Зеппом у окна. Вечером моего отца вызвали в гестапо. Ведь это вы сказали полицейским, что на том месте, где нашли листовки, сидел я?
— Но ты действительно там сидел. — Вангер посмотрел на часы, давая понять, что ему некогда. — Может быть, ты думаешь, что это я подбросил прокламации?
— Их подбросил Шапицер или его дружки, и я это докажу. — Повернувшись, чтобы уйти, Шнаудер снова обернулся и произнес: — Я не удивлюсь, если ваша дочь окажется в числе этих предателей.
Вангер разыскал дочь в одной из рекреаций северного крыла. Она и еще несколько студенток что-то обсуждали возле большого гипсового бюста Гитлера, над которым на стене висел лозунг: «Наш новый рейх никому не отдаст свою молодежь, он привлечет ее к себе и даст ей свое образование и свое воспитание».
Профессор сделал знак, и они уединились в пустынном конце коридора.
— Послушай, Эрна, то, что произошло вчера, очень серьезно. Я знаю твое отношение к некоторым вещам, поэтому и завожу этот разговор.
Слова Шнаудера напугали Вангера. Они никак не выходили у него из головы. От этого типчика можно ожидать любой гадости. Но, самое главное, он что-то знает об Эрне, иначе бы он так не говорил.
— Может быть, ты не представляешь, как это серьезно…
— Почему же? Если уж сюда едет сам Фрейслер, то серьезнее не бывает, — сказала Эрна заговорщическим полушепотом.
— Фрейслер?
— Ну да, судья из Берлина.
— Откуда ты знаешь?
— Нам только что рассказал об этом Гуго Тангейзер с юридического факультета. Его отец работает в Народ-ном суде. Они ждут гостей уже завтра. Здесь решено провести выездную сессию под председательством самого президента.
Имя Роланда Фрейслера в Германии было известно всем. Если он вершил правосудие, то рассчитывать на снисхождение не приходилось. А уж если он выезжал куда-то за сотни километров, это могло означать только смертные приговоры. Как правило, в день их вынесения чья-то жизнь обрывалась на виселице или под ножом гильотины.
Все идет по сценарию Шнайдера, подумал профессор. Он вдруг ощутил себя, свою дочь и всех, кого знал, актерами, роли для которых написаны и утверждены Имперской палатой культуры. Плохи они или хороши, эти роли, но отступления от текста не допускались.
— Я прошу тебя об одном — будь осторожна. Не обсуждай ни с кем эти события. Говори с подругами о нарядах, концертах, о парнях, в конце концов. Не высказывай своего мнения, даже если тебя спросят Ничего не комментируй, в том числе события на фронте. Помни о нашем Мартине. Каково ему будет там, если с тобой что-нибудь случится? — Профессора поджимало время, и он собирался уже уходить. — Да, и вот еще что — Он несколько замялся. — Не общайся в эти дни с Хубером Просто держись от него подальше. — Увидев протестующий взгляд дочери, он жестом остановил ее. — Им интересуется гестапо, и именно в связи с последними событиями. — Он помолчал, затем посмотрел на часы. — Ладно, у тебя сейчас лекция?
— Да, и очень нудная: «Социальные сословия».
— Что делать.
Профессор решил не говорить о Шнаудере и его угрозе. Если бы знать имена других, осужденных по этому делу о листовках, тогда был бы известен круг лиц, которых сейчас следовало избегать. Так думал он, идя к секретарю партийной организации университета, попросившему профессора Вангера зайти к нему в течение дня.
* * *— А, Вангер! Заходите.
Невысокий и очень полный человек с петлицами ортсгруппенляйтера на воротнике светло-коричневого пиджака махнул ему рукой из-за большого письменного стола, когда профессор отворил дверь его кабинета.
— Садитесь. Как наш герой Мартин? Мы собираемся поместить его портрет на стенде выдающихся выпускников. Вы нам поможете с фотографией? Что он пишет? Когда снова приедет в отпуск?
Август Бенезер, секретарь национал-социалистической низовой ячейки Мюнхенского университета, член совета баварской организации национал-социалистического союза преподавателей Германии, читавший когда-то лекции по ветеринарии, расспрашивал о сыне Вангера. представленного месяц назад к Рыцарскому классу Железного креста
— Сейчас, когда на всех нас легло это черное пятно, Совершенно необходимо показать, что не те несколько отщепенцев определяют лицо университета, а такие, как ваш сын.
— Но он не закончил курс, — заметил профессор.
— Неважно. Это даже лучше. По велению сердца он ушел из этих стен добровольцем. — Бенезер записал что-то в блокноте, — Надеюсь, ваша дочь не откажется написать краткое эссе о брате для нашей газеты и стенда?
Вопрос был риторическим Бенезер встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Он подошел к большому живописному портрету Гитлера и, глядя на него, остановился в раздумье. Фюрер, устремивший взгляд куда-то вдаль, стоял, опираясь руками на спинку стула. Двубортный коричневый пиджак с широкими лацканами, повязка, Железный крест, золотой партийный значок и черный значок за ранение в Великой войне. Но главной деталью на портрете были знаменитые гипнотические глаза. Влажные, как будто наполненные слезами, они заключали в себе что-то великое, увиденное по замыслу художника в будущем… Очень хороший портрет. Это была копия с оригинала, висевшего здесь же, в Мюнхене, в Доме немецкого искусства.
— Послушайте, Готфрид, а почему в ваших лекциях вы никогда не проводите параллели между прошлым и настоящим? — спросил неожиданно Бенезер, продолжая рассматривать портрет. — Неужели в истории Римской республики нет таких примеров, которые можно было бы сопоставить с нашими, не менее героическими днями? Нельзя относиться к прошлому как к чему-то совершенно независимому и самодостаточному. История — это не просто перечень фактов. Это прежде всего совокупность примеров, состоящая из поступков и деяний Плохих и хороших, великих и позорных Вы читали в «Историческом вестнике» статью доктора Геббельса о преподавании науки в условиях современной Германии? — Он подошел к столу и взял в руки свой блокнот. — «Наука, а уж тем более историческая наука, всегда была расовой, как любое творение человека, обусловленное текущей в его жилах кровью».
«Донос или так просто? — думал профессор, слушая Бенезера. — Может, уже Шнаудер постарался? Или слухи о микрофонах, якобы установленных в некоторых аудиториях университета, не такие уж и слухи…».
— Вот, к примеру, о чем была ваша последняя лекция? — спросил Бенезер
— О гражданской войне Первого триумвирата.
— Ага, — наморщил лоб руководитель парторганизации, — напомните, о чем там речь…
— О том, как поссорился Юлий Цезарь с Помпеем Великим и сенатом и между ними началась война, — как можно более примитивно пояснил профессор.
— Та-а-ак… ну и кто победил?
— Разумеется, Цезарь
— Ну вот видите, вот вам и аналогия: тридцать четвертый год, заговор Рема. Президент растерян, армия бездействует, но решительные действия фюрера — и страна избавлена от банды гомосексуалистов!
Ничего более глупого Вангер никогда в жизни не слышал. Он смотрел на Бенезера — уж не шутит ли тот? Однако член совета нацистских преподавателей был вполне серьезен и очень доволен своей «исторической параллелью».
— Но, господин секретарь, там была настоящая война, а не арест группы заговорщиков в течение одной ночи. К тому же как раз Цезарь был замечен в гомосексуализме.
— Вот как? — Бенезер, слегка смутившись, посмотрел на собеседника и пожевал губами. — Ну, в общем, вы меня поняли, Вангер. Постарайтесь уже на следующей вашей лекции учесть мои замечания. Уж если наши математики и физики научились подходить к своим наукам с позиций научного национал-социализма, то вам, историку, просто стыдно топтаться на месте. Берите пример с Ленарда, Штарка, нашего знаменитого Тюринга и этого… как его… Кто читает теперь этнологию? Да-да, Динстбаха…
В это время на столе зазвонил телефон. Бенезер взял трубку.
— Слушаю, господин ректор… Да, одну минуту. — Он посмотрел в блокнот. — Кристоф Пробст, господин ректор… Да, к сожалению, тоже наш… Медик, недавно приехавший с фронта в отпуск по случаю рождения третьего ребенка… Что?.. Совершенно с вами согласен. — Бенезер, посмотрев на Вангера, жестом показал, что тот может идти. — Совершенно с вами согласен, господин ректор…
Вангер, покинув кабинет, стал вспоминать статью Бруно Тюринга «Немецкая математика», в которой этот тогда еще совсем молодой астроном из Гейдельберга громил теорию относительности еврея Эйнштейна. Он противопоставлял ему представителей нордической расы Кеплера и Ньютона, упоминал о категорическом императиве Иммануила Канта, доказывал, что естествознание должно прежде всего раскрывать сущность германской расы и ее славного существования, а потом уж все остальное Вскоре после этой статьи Тюринг переехал в Мюнхен и стал профессором их университета.
