Юрий Валин - Десант стоит насмерть. Операция «Багратион»

Не прицепились. Дед панам полицаям низко кланялся, Михась тоже старую шапку снял. Возница глянул на бродяг пристально, но положил на колени взятый было на изготовку винтарь, второй седок только и кинул взгляд на сапожный сундучок у ног мальчишки. Отвернулся равнодушно, и в этот миг Михась его узнал.

— Эй, Ларка…

Вырвалось, не успел и подумать. Только под рубахой «Астра», мигом раскалившаяся, бок ожгла.

Седок в тулупе оглянулся. Точно — он. Рожу наел, усы покороче стрижет, но он.

Староста тронул возницу, тот натянул вожжи — резвая кобылка недовольно остановилась. Михась, стряхивая с руки драную рукавицу, неспешно шел к саням. Оттуда смотрели недоуменно. Поборец, улыбаясь, пхнул рукавицу за пазуху, задрал полу ветхого пальтеца… Ларка, душегубская морда, нахмурился строго, словно всё у себя в управе сидел. Возница вновь потянулся за винтовкой…

Рукоятка у «Астры» была теплая, уютная. Поднимая пистолет, Михась большим пальцем сдвинул предохранитель…

Возница закричал, дергая винтовку — зацепилась ремнем. Не успеет. Михась все равно выстрелил в него первого. Потому как Ларка, Илларион Никифорович Башенков, сука такая, никак узнавать мстителя не хотел.

Теплая «Астра» хлопнула — возница со стоном выпустил винтовку, согнулся на коленях. Испуганная лошадь дернула, поволокла сани. Ларка, словно очнувшись, суетливо залапал полу тулупа, прижатую собственными ногами, догадался, что до кобуры не достанет, ухватился за лежащий между мешков автомат…

— Узнал, гнида фюрерская? Про орднунг помнишь? — спросил Михась.

— Ты… ты… — Староста судорожно дернул затвор истертого добела ППШ.

Михась выстрелил, целясь в ненавистную харю. Пуля пробила щеку, вторая — горло.

Запрокинулся на мешках человек в теплом длинном тулупе, тянул ноги в подшитых валенках. Зажимал горло, смотрел куда-то в снег, высоко над санями кружащий.

Михасю было обидно. Так узнал гад или не узнал?

Подбежал дед Игнат с сундучком:

— Ох ты, ох ты, Матерь Божья, спаси и обохрани… Лошадь придержи, дурень!

Михась наступил на вожжи, дед полез в снег за возницей — тот, держась за живот, на коленях полз дальше в сугробы. Резать коротким сапожным ножом было неловко, дед примерился, ткнул за ухо. Полицай неожиданно громко захрипел…

— Кобылу заворачивай, ирод! — скомандовал дед.

Михась возился, разворачивая сани на узкой дороге. Дед Игнат, шепотом божась, выволакивал из сугроба полицая. Михась помог — взвалили тяжелое тело на старосту и мешки.

— В обход двинем. Там ложок у болотца…

— Помню, — Михась чмокнул кобылке и охнул — дед огрел напарника по спине сапожным сундучком.

— Совсем с ума съехал, щенок беспутный?! Пистолетчик х…! Твою… Я ж тебя… фармазон безголовый, гавнюк… Выдыгацца он будет…

Михась втянул голову в плечи — дед норовил прямо углом сундучка двинуть, да по затылку.

Подъезжали к лесу, когда утомившийся дед сказал:

— Хоть что будут делать, я с тобой, остолопом безмозглым, не пойду. Хоть как хотят, а не пойду. Конченый ты. Тебя та старуха безносая на косу уже подсадила — вот-вот жальцо из пупка выйдет. Сам подыхай, не пойду я с тобой.

— Ну и не ходи.

Дед помолчал, потом пробубнил:

— Что я их не давил? Жалел когда? Я б только и стрелял, деревьями рвал, и германца, и ЭТИХ бы рвал. Да только сколько толку от старой вояки-раскаряки? Не, я словом да глазом побольше пользы принесу. Глаз-то еще подмечает, грех жаловаться. Нет, за своих я так погуще отомщу. А с тобой ходить не буду. У меня старший внук на фронте. Даст Бог, живым останется, вернется. Кто ему о фамилии расскажет? Один я, старый пень, и остался. Не, мне пока жить надобно. Могилки показать…

Отсидел Михась под арестом восемь суток, отоспался. В яму зимой не сажали, а в землянке чем плохо? «Астру» спрятал и сберег, кивая на Ларкин «наган» — из него и стрелял, дед только все путает, что он там, в снегу-то, разглядел…

Дрова в хозроте ничем не отличались от давешних. Михась работал, помалкивал — народ во взводе малознакомый, болтуны и поносники, за дитятю держат. Собственно, Поборец считался переведенным временно: в разведку то и дело выдергивали. Это истопничать каждый может, а тропы-дорожки годами узнавать нужно.

Случайно столкнулся со Станчиком. А может, и не случайно, похоже, иных дел, как словом перемолвиться, у бывшего командира «Лесного» в хозроте и не было. Покурили у кухни.

— Дуришь, — сказал Станчик. — Оно понятно. Но права не имеешь. Стратегма простая: молодые должны выжить. На то и надежда. Война кончится, в школу пойдешь, потом выше учиться…

— И что там, выше? — пробормотал Михась.

— Там дело будет. Важное. Иначе не поймут тебя. Ну, они не поймут… — Станчик неопределенно махнул широкой ладонью куда-то в клуб махорочного дыма, но Михась понял, о ком говорит командир.

— Корову докторову помнишь? — вдруг спросил командир.

— Жива?

— А чего ей будет? Живучая. Только ты, Михась, вроде нее. До жизни цепкий, да только одну команду и знаешь. Да, первая задача — врага убить. Но не единственная. О будущем думать нужно.

Наверное, больше и нечего было сказать Станчику — заторопился, посоветовал с куревом заканчивать: «от табака одна морока что в разведке, что вообще».

Корову докторову Михась помнил хорошо. Прибилась к отряду в 41-м, окруженцы к фронту шли и случайно привели корову из разбомбленного немцами стада. Дойная скотина и разумная на удивление: и патронные ящики с мешками на себя грузить позволяла, и при стрельбе приноровилась за дерево или иное укрытие ложиться. Но ползать и по команде ложиться хлопцы ее так и не научили. Да бывало, и в галоп дурной срывалась, когда с разных сторон палить начинали. Скотина, чего уж тут. Больше одной мысли в башке не держит.

Сравнение, конечно, обидное. Михась считал, что разные думы думать способен. Вот и о словах командирских размышлял. Даже и мысли какие-то о «после войны» стали мелькать, только сходил в январе Михась в Точище и вышибло все разом…

Втягивается в бор батальон, тянется хвост батальонный. Тянется, не отстает. Батальон — сила. Автоматчиков целая рота, да и в других ротах трещалок хватает, а если добавить пулеметы и ружья-бронебойки… Три миномета, пусть и не великого калибра, но поддержат. Батальон — сила, хвост — так, трепаным репьем прицепился, матыляется.

Да, стрелять из винтовки Михась приноровился, но, как ни крути, несподручно. Особенно затвор дергать.

Январь 44-го выдался не сильно студеным, но снежным. Бригада стояла в Должанских лесах, Михась и прочие разведчики шастали по вёскам — ходили слухи о готовящейся, немцами крупной гонялке, командование соединения тревожилось и требовало узнать обстановку.

Ходил Михась чаще с Олежкой Тюхой. Нормальный хлопец, отчаянный, хоть и едва десять лет стукнуло. Попал он в бригаду с мамкой, и, как она его на заданья пускала, не понять. Тюхи были из Оршанской зоны, осенью каратели деревню спалили вместе с жителями, одного старосту в живых оставили. Тюхи только чудом в выгребной яме отсиделись, младшая сестренка умом слегка повредилась: до сих пор ни с того ни с сего на колени падает и взахлеб плачет. Может, после того двухсуточного сиденья в дерьме и не боялась ничего Олежкина мамка.

Изображали разведчики братьев-сирот. «Бурачка, сухарик захриста ради» — подавали в деревнях плохо, в округе голодней, чем в лесу, было. Самолеты с Большой земли теперь прилетали регулярно, аэродром Голынка[37] работал без помех. Даже шоколад привозили. Михасю и Олежке целую плитку на двоих выдали, как несовершеннолетним. Михась не был уверен, что его с мальцом Олежкой надо равнять, но не отказываться же? «Золотой ярлык», хм, ну и назовут же.

К Точищу вышли правильно, Михась спрятал в сугробе сумку с парой лимонок и «Астрой». Олежки не таился — не проболтается Тюха, не из таковских. Пошли в село, немцев там не было. Олежка шмыгнул во двор к надежной тетке, слухи-новости запомнить. Михась глянул на управу: стояли сани, пара лошадей оседланных, но суеты не заметно, и пошел по улице, спрашивая через заборы насчет «не надо ль чего сработать за харч» и предлагая кремешки: имелся на обмен мешочек камешков и разной мелочи. Деревенские отнекивались: за последнее время Михась в росте и плечах прибавил, на сопливого мальчишку уж не так походил. Видать, с шоколада непомерно расперло.

— Кремешки? И чего, справные? — Дядька был морщинистый, в годах, изба кривоватая — можно вроде доверять человеку.

— Хороши камни, не крошат, сами искру так и секут, — заверил Михась.

— Ну, заходь, хлопец, гляну. Совсем беда с огнем-то.

Михась сидел на лавке в захламленной избе, хозяин придирчиво чиркал кремешками, испытывал.