Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Чуть ранее критик А. Воронский (в 1925 – 1928 гг. он был идейным троцкистом) написал предисловие к I тому «собрания стихотворений» Есенина (М.;Л., 1926). В нем этот интеллигентствующий большевик назвал одну из лучших поэм Есенина «Черный человек» прекрасным материалом для «психиатра и клиники».

Похоже, что Есенина при жизни не так боялись, как после смерти. Бездарная, никчёмная поэзия пролетарских писателей могла нравиться разве что литературным чиновникам, да и то из соображений политической конъюнктуры. Имя же Есенина становилось все более популярным и любимым. Один из литературных функционеров тех лет, А.А. Фадеев, для которого власть над пишущими всегда была много важнее его собственного творчества, говорил в 1929 г.: «Мы сдаем свои позиции С. Есенину, который не боялся заниматься человеческими чувствами и переживаниями и который именно поэтому захватывал большие кадры нашей молодежи, в то время как пролетарские поэты добросовестно вертели языком всяческие картонные динамо-машины».

Парадокс и одновременно дичь данной ситуации в том, что, объявись среди так называемых пролетарских поэтов некто, хоть отдаленно напоминающий того же Есенина, его тут же обвинили бы в мещанстве, вульгарной интимности, хулиганстве и альбомности. А потом бы благополучно вытерли бы о него свои гегемонские кирзачи.

И все же упомянутая дискуссия была лишь началом массированной атаки на творчество Есенина. Он действительно оказался «несродным» не только революции, но и всей советской системе. Она его отторгла. Пена от поносящей Есенина литературы так и не смогла осесть до конца 80-х годов. Стихи Есенина совсем не издавались более 30 лет. Имя его было вынуто из советской литературы и выброшено в забвение.

Есенина возвращали читателю мучительно долго. Первый его двухтомник после тридцатилетнего перерыва был издан в 1955 – 1956 гг. Затем в 1961 – 1962 гг. и в 1966 – 1968 гг. два издательства выпустили «Собрание сочинений» поэта в 5 томах. В 1977 – 1980 гг. издательство «Художественная литература» выпустило шеститомник Есенина. Наконец поэт удостоился чести, которая выпадает в России далеко не каждому, даже великому, поэту: Российской Академией наук было издано его «Полное собрание сочинений» в 7 томах (1995 – 2000 гг.).

Итак, Есенин без преувеличения был самым неудобным поэтом для советской власти, никто столь откровенно и резко, как он, об окружающей его жизни не высказывался. Но и после смерти у поэта остался еще один «грех», который точно подметил другой поэт Георгий Иванов: «Из могилы Есенин делает то, что не удалось за тридцать лет никому из живых: объединяет русских людей звуком русской песни, где сознание общей вины и общего братства сливаются в общую надежду на освобождение» (курсив Иванова. – С.Р.).

Добавить можно лишь одно: для советской власти только-только начавшей в начале 20-х годов тотально менять привычное для населения страны миросозерцание, поэзия Есенина была той же «идеологической отравой», что и авторские песни поэта Владимира Высоцкого в 70-х годах, когда та же самая власть перешла в последнюю стадию идеологической деградации.

Владимир Маяковский

«Я хочу быть понят моей страной…»

Судьбы Сергея Есенина и Владимира Маяковского оказались схожими. Роднит их, конечно, не только трагическая развязка. Более глубинное родство в том, что ее предопределило. Свела же обоих поэтов в могилу революция. Она и стала их судьбой в самом прямом смысле этого слова. Оба они оказались ей «несродны», только каждый по-своему.

В чем же оказался «несроден» революции ее безоглядный воспевала, поэт, отдавший свою музу в полное услужение ей, глушивший приходившее к нему поэтическое озарение сочинением примитивных агиток и никчемной рекламы, – обо всем этом мы и поговорим.

Сам Маяковский в первом вступлении к поэме «Во весь голос» воздвиг себе такой памятник:

Я к вам придув коммунистическое далеконе так,как песенно-есененный провитязь.Мой стих дойдетчерез хребты векови через головыпоэтов и правительств.

Ю. Карабчиевский, первый, кто взглянул на Маяковского незамутненными официальным литературоведением глазами, был за это наказан: его труд специалисты либо игнорируют, либо основные мысли автора пренебрежительно цитируют лишь в сносках, либо просто ругают. Он, между тем, сделал главное: как древнегреческий скульптор Пигмалион, ожививший созданную им статую, Карабчиевский пытался влить жизнь в казенный образ канонизированного поэта. Однако он не только сам не полюбил свое создание, но сделал все возможное, чтобы и читатель содрогнулся при взгляде на неожиданно ожившего поэта.

Свою монографию, которую он так и назвал «Воскресение Маяковского», Ю. Карабчиевский написал еще в 1980 г., в 1985 г. опубликовал ее в Мюнхене и лишь в 1990 г. в Москве.

Традиционное восприятие Маяковского Ю. Карабчиевскому представлялось таким: «Молодой блестящий поэт, человек большого таланта, новатор и реформатор стиха, бунтарь и романтик, увидел в Революции сначала также романтику, затем – объективную необходимость и самоотверженно бросился к ней в услужение. Постепенно он втягивается в ее круговерть, становится глашатаем насилия и демагогии и служит уже не революции, а власти. Здесь он растрачивает всю свою энергию и весь свой талант, попадает в тиски цензуры и бюрократии, видит несостоятельность (? – С.Р.) тех идеалов, которым служил, мучается совестью (? – С.Р.), мучается раскаянием (? – С.Р.), обо всем сожалеет (? – С.Р.) и в полном отчаянии кончает жизнь самоубийством».

Все именно так, а вопросительные знаки я расставил в тех местах, которые кажутся мне, мягко говоря, сомнительными, да и автор, судя по тексту его книги, склонялся к тому же. «Неправда, – пишет Ю. Карабчиевский, – всеобщая повинность» биографов и исследователей творчества Маяковского, она становится своеобразной клятвой «верности его двусмысленной тени».

Официозный лидер советской поэзии, Маяковский долгое время был уверен, что служит революции через поэзию. Трагедия его в том и состояла, что он долго не мог уразуметь: поэзия и насилие несовместимы. Воспевать насилие, т.е. революцию (что одно и то же), – значит убивать поэзию, да и поэта заодно. Он изменял своему призванию, но вполне искренне не считал это за измену. А когда понял, что утешал он свою музу напрасно, захотелось, чтобы оправдание измены пришло сверху, от самого тов. Сталина, чтобы тот лично давал поэту Маяковскому «социальный заказ». Тогда это будет не измена, а служение. Но и этот самообман был недолог… И понял, наконец, Маяковский, что из поэта, которого он сам (прежде всего!) ценил очень высоко, он превратился в заурядного рифмоплета, который и революции давно уже не служит, а своими нахрапистыми агитками пытается лишь услужить власти, в чем она и не нуждалась. Тут-то и пришло просветление, а с ним – конец.

Да, он был уверен в том, что революция без него не обойдется, а она спокойно делала свое дело, его не замечая; он жил своей жизнью, а дела революции – террор, духовное насилие и интеллектуальное оскопление нации – шли своим чередом. Он был не нужен революции. Этот пореволюционный этап жизни Маяковского, для которого революция была вожделенным чаянием, отличается полной несовместимостью мечты и реальности. «Казалось бы, вот оно, желаемое, – свершилось! Революция привела к власти большевиков – левое, самое близкое футуристам крыло движения масс. А они не у дел», – точно подметил один из видных исследователей творчества Маяковского А.Л. Михайлов. Он не у дел! Это для Маяковского много важнее.

Его ненужность пришла от идейной раздвоенности. Он славил революцию еще до ее свершения, он воспевал ее идеалы, а когда она явилась пред ним в образе ожиревшего от самодовольства и обнаглевшего от вседозволенности чиновника, он заметался между осанной и сатирой. Уже в 1918 г. он отчетливо видел, что воспевать нечего, пришло время перевоспитания революции через бичующую недостатки сатиру. Но такой Маяковский был не нужен революции, она не нуждалась в нем. Разрыв между «Даешь!» и «Долой!» разрастался, а вместе с ним расширялась пропасть между революцией и поэтом. Когда он осознал это, то пережить крах собственной жизни не смог. Это и стало для него «точкой пули в конце» (так назвал свою монографию А.Л. Михайлов. М., 1993).

И еще. Маяковский на самом деле «по родной стране прошел стороной, как проходит косой дождь», т.е. как бы по касательной, не тронув души людей и не очень-то поэтому измочив землю. Его яростные строки рассекали воздух, как зигзаги молнии (даже внешне они напоминали молнию), но оставляли равнодушными живых людей, ибо не им они предназначались. Поэзия Маяковского масштабна, а не лирична, громкогласна, а не тиха, а это, вообще говоря, и на поэзию мало похоже. Если у любого русского классика поэзия интимная, то у Маяковского она нарочито митинговая, предназначена не человеку, а залу, не читателю, а слушателю.