Владимир Свержин - Сын погибели
— Поспеем ли к утру, княже?
— Поспейте! — рявкнул Святослав, сжимая кулаки. — Такова моя воля!
Сонный монах, ежась от предрассветной сырости, открыл зарешеченное окошко в калитке ворот. Кто бы ни был тот, кому пришла в голову мысль будить спящую обитель столь бесцеремонным образом, он был недобрым человеком. Режим монастырской жизни и без того весьма строг, чтобы по пустякам отрывать минуты сна, оставшиеся до заутрени.
— Кто ты, сын мой, и отчего столь рьяно стучишь в ворота божьего дома?
— Мне нужно срочно видеть отца настоятеля! — объявил незваный гость.
Брат привратник с сомнением поглядел на него сквозь переплет решетки. Судя по виду — оборванец оборванцем, что такому может быть срочно нужно от преподобного аббата Кеннета?
— Ступай, сын мой, не тревожь братию, иди с миром и возвращайся с рассветом. Милостыню и еду будут раздавать после утренней трапезы, и ты сможешь получить свою долю.
— Мне не нужна милостыня! — как-то неловко дергая головой, закричал нищий. — Мне срочно нужен настоятель монастыря!
Монах сказал укоризненно:
— Стыдись, сын мой!
— Мне нечего стыдиться! — выпалил побирушка и вдруг неожиданно для самого себя перешел на латынь: — Сказано было твердейшему из учеников Спасителя нашего апостолу Петру: «И петух не прокричит, как ты трижды предашь меня». Ужели ты ждешь петушиного крика, чтобы открылась тебе бездна предательства твоего? Ступай без промедления и разбуди отца Кеннета!
Монах отшатнулся от калитки. Ему отчего-то показалось, что фигура нищего осветилась, и сам он как будто стал больше прежнего.
— Храни меня, Господи! — прошептал привратник, осеняя себя крестным знамением.
— Не заставляй меня ждать! — требовательно пророкотал оборванец, и служка, не смея ему перечить, со всех ног припустил через двор.
Спустя несколько минут он уже стоял перед аббатом на коленях, тараторя скороговоркой:
— Прости меня, отче, но он, этот неизвестный, требует аудиенции!
— Он требует? — удивленно переспросил благочестивый отец Кеннет.
— Да, ваше преподобие.
— И что же, он даже не назвал себя?
— Нет, — ответил брат привратник, — но говорил на латыни, и от него исходило сияние!
— Что за ерунда? — Аббат поднялся, тяжело опираясь на посох. — Ладно, ступай призови его. Коли он столь необычаен, пожалуй, я приму его.
Отец Кеннет жестом отослал брата-портариуса[19] и, стараясь не выдавать внутреннего неудовольствия, опустился в величественное резное кресло. Ему, младшему сыну владетеля здешних земель, некогда поступившему в монастырь новицием[20] и на склоне лет ставшему настоятелем обители, казалось по меньшей мере непристойным странное желание какого-то замухрышки видеть его в этакий неурочный час. Год за годом аббат Кеннет вел жизнь размеренную, наполненную благочестивыми трудами, молитвами и пением псалмов. Всякое нарушение раз и навсегда установленного жизненного порядка представлялось ему кощунством и заслуживало сурового порицания. Он уже приготовился начать встречу с гневной отповеди сумасбродному наглецу, но тут, оттолкнув брата привратника, в комнату ворвался всклокоченный оборванец.
— Что заставило тебя, сын мой, искать…
— Внемлите и немногословствуйте! — вдруг ни с того ни с сего выпалил нищий.
Такого начала беседы аббат даже представить не мог. От удивления он приподнялся, не зная, то ли гордо удалиться, то ли выгнать наглеца за ворота.
— Да как смеешь ты, убогий! — начал аббат.
— И спаситель в убогом рубище пришел в Иерусалим! — расширив глаза, властно, но почему-то сконфуженно проговорил странный гость.
Казалось, он сам не хотел говорить слов, будто помимо его воли слетавших с уст.
— Сын погибели ступает по вашей земле! — безапелляционным тоном объявил нищий. — Близок час Антихриста!
— Господь моя защита! — перекрестился аббат. — Ты сам-то кто?
— Что тебе в имени моем? Коли хочешь, почитай меня тенью злокозненного врага твоего, врага рода человеческого.
— Свят-свят-свят!
— Всюду, куда пойдет он, с ним буду я, и всякий его шаг смогу я увидеть и передать божьим людям. Ты же поспеши отправить гонца во Францию, в Клерво — к аббату Бернару. Когда прибудут люди от него, станет ведом им путь Сына погибели.
— Но к чему это? — попробовал было запротестовать аббат. — Отец Бернар и вправду известен ревностным служением Господу нашему, но я…
— Не совладать тебе, отец Кеннет, с демонами, стоящими в услужении Сына погибели. Сокрушат они тебя, рассеют паству твою, осквернят храм, вырвут языки у колоколов сладкозвучных. Поступай, как говорю тебе, и тем заслужишь благословение небес.
Отец Кеннет вновь опасливо поглядел на побирушку — тот выглядел странно, но грозно.
— Хорошо, — кивнул он. — Я сделаю по-твоему.
— Поторопись, — требовательно сдвинул брови пришелец и, не меняя тона, продолжил: — И помни, что сказано у святого Августина о настоятелях: «Они первые не для того, чтобы первенствовать, а для того, чтобы служить». А потому, Кеннет, поспеши, я же поспешу возвратиться, ибо там, близ Сына погибели, мое место.
Король Франции, насупившись, глядел на коренастого широкоплечего старца в старомодном блио и накидке — почти мантии — из новгородских соболей. Скуластое обветренное лицо северянина выглядело холодно жестоким. Даже многочисленные старческие морщины и седая борода не могли скрыть железной непреклонности, составляющей, должно быть, основную черту характера прибывшего к государю просителя. Впрочем, менее всего этого человека уместно было бы называть просителем.
— …Гнусный анжуец покусился на честь моей дочери и убил одного из моих сыновей. Я, виконт Жером Пьер Анри де Вальмон, коннетабль Нормандии, требую справедливого королевского суда над мерзким выродком, именуемым Фульк Анжуйский! Я требую, чтобы он кровью ответил за пролитую кровь и нанесенные мне и всему роду оскорбления. Мой государь, — едва разжимая сцепленные зубы, цедил он, — Нормандия — каждый город, каждый замок — с вниманием будет следить за этим судом! Отдавшись под руку твою, мой король, мы искали не прибыли и не покоя, как прочие земли твоего королевства. Мы — нормандцы — и без того богаты и не приемлем овечий жребий. Мы ставим честь и доблесть превыше мира и покоя. Мы искали справедливости и праведного суда, и сейчас как твои верные подданные требуем их от тебя! Яви же, государь, свою волю, и Нормандия станет вернейшим твоим вассалом. Но если жизнь анжуйского любимчика ты ставишь превыше нашей верности, то не следует удивляться и клеймить нас позором, когда в час испытаний ты не найдешь почтения к себе в герцогстве Нормандском.
Произнеся эти слова, виконт де Вальмон протянул руку назад, и один из старших сыновей вложил в нее котту, украшенную цветами Анжу.
— Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, — он протянул вторую руку, — лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!
— Любезный Жером, — Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, — твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон — я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.
— Так сделай же это, мой государь!
— Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? — Людовик Толстый развел руками. — В любом случае, когда мой кравчий появится — непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.
— Но, мой государь, — голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, — Мадлен — девица, и ей не пристало… — он замялся, — говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам[21] Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.
— Это верно, — кивнул Людовик Толстый, — но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…
