Владислав Русанов - Гонец московский
Захотелось взвыть, задрав голову к небу. Но вместо этого Никита ударил кулаками в промерзшую землю – раз, другой, третий!
Течи тоненько зазвенели, жалуясь на несправедливость. Ну скажите на милость, разве можно с добрым оружием так обходиться. Хорошо, что клинки на совесть выкованы.
Парень медленно поднялся на четвереньки, а после на колени. Положил кинжалы перед собой. Перекрестился:
– Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Горазда и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное…
Еще раз перекрестился. Поклонился, касаясь лбом снега.
– За что? – прошептал Никита, вставая на ноги. – Какой ветер лихой принес татарву поганую?
Ему ответил лишь легкий посвист ветра в верхушках елей.
Вот что такое одиночество.
Как перст.
Не замычит больше никогда Пеструха, не ткнется теплым бархатистым носом в плечо.
Не залает Кудлай, не завиляет лохматым хвостом, встречая его после утренней пробежки или похода в лес за бортями.
Не выйдет из землянки по-стариковски кряхтящий и жалующийся на непогоду Горазд, которому в схватке мог бы позавидовать любой молодой дружинник окрестных князей. Не пожурит он, обычно скупой на похвалу, нерадивого ученика. Не присядет больше зимним вечером на медвежью шкуру у огня, чтобы поведать о далекой земле Чинь, о тамошних монахах, об обычаях чужедальнего народа, о древнем мудреце с чудны́м именем и никогда больше не напомнит его глубокомысленных изречений.
Похоронить бы по христианскому обычаю…
Со стоном пошевелился юноша-татарин.
Злость, угасшая было в душе Никиты, всколыхнулась с новой силой. Он подскочил к степняку, ударом ноги под ребра перевернул навзничь. Острия теча – и когда только успел подхватить? – уперлось монголу в кадык.
– Говори, собака басурманская, зачем учителя моего убивал?!
Мальчишка выпучил глаза. Смуглая его кожа посерела.
– Ну! Говори! – Никита совсем легонько надавил на кинжал.
– Я… не… убивал… – прохрипел татарин.
– Да? А кто? Врешь, собака!
– Клянусь… не… убивал…
– Врешь! – Парень сдерживался изо всех сил, чтобы не напоить клинок вражеской кровью. – Врешь, гадюка подколодная…
– Белым конем Священного Воителя[57] клянусь! Не убивал!
– А кто тогда убивал? Откуда ты здесь? Зачем на меня напали, а? Ну, говори!
Никита чуть-чуть ослабил давление теча.
– Я – Улан-мэрген, – переведя дыхание, произнес монгол. – Моя жизнь в твоих руках. Ты победил меня и моих нукуров. Один победил. Сам. Ты – великий воин. Ты волен забрать мою жалкую жизнь…
– Вот завел! – возмутился Никита. – Толком говори! Кто убивал Горазда?
– Кара-Кончар убивал.
– Какой еще Кара-Кончар? Кто такой? Из ваших? Из татарвы поганой?
В глазах мальчишки вдруг разгорелся огонь решимости, смешанной с обидой. Он вскинул подбородок. Сказал, тщательно выговаривая слова русской речи:
– Если я – татарва поганая, можешь зарезать меня хоть сейчас! Я в твоей власти! А оскорблять не смей!
– Ишь, какие мы… – присвистнул Никита, но клинок не убрал. – Обидчивые – страсть. А как стариков убивать…
– Я был против! – выкрикнул Улан-мэрген. – Кара-Кончар приказал нукурам!
Казалось, еще немного, и из его глаз брызнут слезы.
«А что он мне сделает? – подумал Никита. – Я его голыми руками скручу и по соседним елям размажу… Можно поговорить».
– Вставай! – приказал он, отступая на шаг и перехватывая теча обратным хватом. Буднично предупредил: – Вздумаешь за саблей потянуться, зарежу…
– Это теперь твоя сабля! – хмыкнул монгол. Поднялся. Пошатнулся, хватаясь за голову.
Никита подавил в себе желание помочь. А вдруг это хитрая уловка? Он кинется поддержать ослабленного врага, а тот ему ножик из рукава да в подреберье!
– Холодно… – пожаловался Улан-мэрген. – Костер бы развести.
– Разводи, – кивнул парень. – Поленница там.
На мгновение татарин расправил плечи, выпятив грудь, будто кочет.
«А ведь и в самом деле не из простых цэригов[58]! Гордец, чопкут богатый, говорит складно. Ничего… Мне все равно, будь ты хоть хан, хоть нойон, хоть баатур».
– Огниво дать? – поинтересовался Никита как ни в чем не бывало. Ему тоже хотелось посидеть у разведенного огня. Лапти свалились еще в самом начале боя, и теперь ноги в онучах сильно замерзли.
Басурман сверкнул зубами, но сдержался и протянул ладонь:
– Давай!
Пока Улан колол щепу, складывал палочки «домиком», Никита внимательно за ним следил. Мало ли… Говорить можно всякое: моя жизнь в твоих руках, хочешь зарезать – режь… А потом сиганет в чащу – там наверняка лошади стоят. Куда же татарин без коня?
Но мальчишка работал старательно. И сноровисто. Пальцы не порезал. Искру высек быстро, раздул комок мха, дал заняться соломенному жгуту и поджег костер. Видно, что умеет, но не любит возиться с «черной» работой.
Они сели друг напротив друга.
Слабые блики пламени освещали снизу скуластое узкоглазое лицо. Будто не человек, а чудище лесное.
«Да какой с него человек? Нехристь, морда басурманская. Такие, как он, кровь пьют из народа русского больше чем полвека!»
– Говори! – приказал Никита. – Все сказывай! Про Кара-Кончара, погань татарскую… Про то, как вы учителя моего убивали! – Злыми словами он хотел вновь пробудить в себе ярость, чтобы в случае чего рука не дрогнула. Но получалось плохо. Легко убить врага в бою, но очень трудно зарезать безоружного человека, который даже не пытается сопротивляться.
– Я – Улан-мэрген, – издалека начал татарин. – Я – сын Ялвач-нойона. Младший сын. Младшему сыну трудно пробиться. Приходится драться с другими сынами, как собаке за обглоданную кость. Иначе тебя перестанут уважать. А потом и замечать не будут.
– Ты дело говори, – одернул его Никита. – Не размазывай. Мы не на пир собрались.
«Если ты и впрямь изо всех сил пробиваешься по жизни, то тебе много удалось. Татары кого зря мэргеном звать не будут. Тут нужно так из лука стрелять, чтоб девять стрел из десяти в перстенек укладывать. Не всякий зрелый воин удостоится признания меткого стрелка, а уж мальчишке безусому стараться надо. Из последних сил жилы рвать».
– Я говорю. Кара-Кончар к нам лет пять назад пришел. Я тогда еще отцовский лук не сгибал. Из детского стрелял. Он – урус.
– Быть не может! С такой-то кличкой собачьей?!
– Кличку ему уже у нас дали. Сам я не видел, но мне рассказывали… Он явился под утро, пешком – коня загнал до смерти. Из оружия только меч мэсэ и хутуг[59]. Сказал, что прежде служил князю Михаилу…
– Тверскому, что ли?
– Да. Михаилу Тверскому, – монгол с трудом выговорил трудное для его языка название города. – Сказал, что досыта наелся милости княжьей и хочет служить теперь Ялвач-нойону, чья слава несется впереди его коней, взлетает выше, чем стрелы его нукуров, и устрашает врагов на всех уголках земли, от моря до моря…
– О как!
– Ялвач-нойону служат сотни и тысячи славных нукуров! – снова вскинул подбородок мальчишка. – И великие баатуры среди них – не редкость!
– Давай дальше! – поторопил Никита.
– Ялвач-нойон и его баатуры сперва посмеялись над нахальным приблудой. Служба в моем войске, сказал нойон, почетна. А если каждому нищеброду давать коня, то скоро его табуны поредеют, как волосы на голове старика, истают, как снег под лучами весеннего солнца, рассеются, как…
– Ты быстрее можешь? – устало перебил его Никита.
– Могу, могу… Ялвач-нойон сказал, что для начала может приставить жалкого бродягу пасти коней на дальних пастбищах только за еду. И пускай там греется в лучах славы великого нойона. Но пришелец рассмеялся и сказал, что глупо пахать на боевом коне, а волкодава напускать на след зайца. Еще он сказал, что все баатуры Ялвач-нойона – слабые женщины, место которых у очагов и в юртах за шитьем одежды. Тогда Ялвач-нойон вспылил и приказал плетьми выгнать дерзкого прочь. А если будет упорствовать, сломать ему спину.
– Скор на расправу ваш нойон.
– Ялвач-нойон суров, но справедлив. Баатуры, стоявшие рядом и слушавшие оскорбления, горели желанием примерно наказать наглеца. Но выглядел приблуда жалко, а потому прогонять вначале пошел один. Тот, кого потом назвали Кара-Кончаром, сломал ему руку и, отняв плеть, переломил ее о колено. Он хохотал в лицо нойону и баатурам. Обзывал их детьми. Тогда исполнять волю Ялвач-нойона вызвались двое. Кара-Кончар победил их голыми руками. Как ты меня… – добавил Улан-мэрген словно через силу. – А потом спросил нойона, скольких его баатуров он должен одолеть, чтобы доказать свое право не коровам хвосты крутить, а скакать впереди отборной сотни? И тогда две дюжины самых отчаянных бойцов бросились на него с саблями и мечами…
«Как учил Горазд, – подумал Никита, – драться против толпы – проще простого. Они путаются друг у друга в ногах, мешают. Напасть на одного могут разом не более пяти опытных воинов, малоопытные – не больше троих. И то при самом удачном раскладе. Так что, кто научен биться против пятерых, тот устоит против полусотни. Лишь бы хватило сил и не сбилось дыхание».
