Андрей Величко - Юрьев день (СИ)

Оказалось, нечто среднее. Николай подошел к тому самому стапелю и начал размечать опорные точки согласно плану. Увлекшись работой, он не заметил, когда там появились двое нижних чинов — то ли незаметно подошли после Николая, то ли уже были там до его прихода. Брат знал обоих — это были ефрейтор Хусаинов и младший унтер–офицер Ермаков.

Я кивнул — мне они тоже были знакомы. Унтер — дородный сверхсрочник лет сорока, служивший в отряде с момента его основания. Говорили, что капитан Нефедов вытащил его из каких–то неприятностей, и сейчас он был при командире кем–то вроде ординарца. Добродушный, большинство солдат звали его «дядя Митя». Ефрейтор же обратил на себя мое внимание благодаря высокому даже для отряда образовательным уровню. Он не только неплохо ориентировался в алгебре, тригонометрии и физике, но даже, кажется, знал, кто такой Томас Мор.

— Представляешь? — сделал страшные глаза Николай. — Оказывается, Хусаинов — революционер!

— Поподробнее рассказать можешь?

В пересказе Николая беседа нижних чинов протекала так. Ефрейтор начал полоскать унтеру мозги насчет социальной справедливости и того, что многие талантливые люди прозябают в нищете, не в силах из нее выбраться, а знатные либо богатые бездарности пьют из них кровь и чуть ли не лопаются от жира. Унтер сначала просто слушал, а потом дал ефрейтору в морду и сказал краткую, но выразительную речь. Привести ее хоть сколько–нибудь дословно Николай не смог, зато отчаянно покраснел. Я смотрел на него и думал, что педагог из меня — как из х… дирижабль. Есть небольшое внешнее сходство, но не более того. Цесаревич, оказывается, в свои шестнадцать лет имеет весьма слабое понятие о нецензурной лексике. В другой истории он служил в гвардии, а там, наверное, этот недостаток быстро исправили, но сейчас он попал в подразделение, где матом, действительно, почти не разговаривали. Только ругались, когда не оставалось других слов, да и то не при Николае.

— Это ужасно! — закончил свой рассказ брат. — Но, знаешь… я подумал… а ведь он в чем–то прав. Ефрейтор знает и умеет гораздо больше меня, но живу я намного лучше него.

— Разумеется, прав, причем именно в чем–то, а не во всем. Вот тебе пример. Предположим, кто–то заболел, у него мигрень. Знаешь такую болезнь?

Николай кивнул.

— Так вот, к нему пришел врач. Он осмотрел больного, выслушал его жалобы и поставил диагноз. Причем врач был абсолютно прав, он точно определил болезнь пациента.

— Ты считаешь, что Хусаинов — это как твой врач?

— Да, слушай дальше. Доктор заявляет, что он знает гарантированный метод лечения. После него со стопроцентной вероятностью с мигренью будет покончено навсегда. И он действительно знает такой метод! И мигрень на самом деле навсегда исчезнет. Этот метод по–латыни называется декапитацией, а по–русски — обезглавливанием. Очень, кстати, действенный — не только голова, вообще ничего никогда болеть не будет! Так вот, революционеры, по–моему, правы в том, что наша страна больна. И в том, что ее надо лечить, пока не стало поздно, но вот их методы лечения гораздо страшнее самой болезни.

— Так ты считаешь, что Россия действительно больна?

— Да.

Я понимал, что порядочно рискую. Ведь если о нашей беседе узнает отец, его доверие ко мне будет сильно подорвано — и хорошо, если не навсегда. К тому же родитель вполне может разъяриться и законопатить меня служить в ту самую гвардию, чего мне совершено не хотелось. Но оставлять Николая в уверенности, что вокруг все прекрасно и замечательно, тоже было нельзя. Иначе он так до самого конца за хрустом французской булки ничего не услышит и не поймет.

— Так что же делать? Ты знаешь, как лечить?

— Нет. И никто, по–моему, не знает. Задача слишком сложна для одного человека, и для двух тоже. Но начать искать пути можно и вдвоем, чтобы, когда наступит время, у нас было что сказать государю.

— А сейчас, по–твоему, ему говорить нельзя?

Вот подтверди я это брату, и он тут же побежит делиться сомнениями с отцом. В силу чего ему было сказано:

— Почему же? Можно. Но пользы это не принесет никакой, потому как кроме «ой, ужас, все плохо» мы пока сказать ничего не способны. Зато вред будет — государь, скорее всего, начнет искать нам какое–нибудь занятие, чтобы времени на всякую, с его точки зрения, ерунду не оставалось. И найдет, не сомневайся.

— Так что же — оставить все как есть? Я имею в виду Хусайнова.

— Ты же старший офицер! То есть в числе прочего отвечаешь и за работу с личным составом. Вот и постарайся сам выяснить, что представляет собой этот ефрейтор. Наверное, не помешает привлечь Ермакова, он мужик хоть и не очень образованный, но неглупый.

— А поточнее можешь сказать, что именно я должен узнать?

— М-мм… попробую. Значит, мне кажется, что закономерности развития любой революции таковы. Ее готовят идеалисты, делают фанатики, а пользуются плодами мерзавцы. Время последних еще не пришло, и, значит, твой смутьян может быть либо первым, либо вторым. Вот это и надо выяснить как можно быстрее.

— Откуда ты это взял, про революцию?

— Не помню. То ли слышал где–то краем уха, то ли сам придумал, но это неважно. Главное, что это правда — вспомни, например, историю Франции второй половины восемнадцатого века.

Тут я слегка слукавил. То, что данное изречение было придумано не мной, я помнил прекрасно. А вот кем именно — увы. Великолепная память младенца ушла вместе с детством. И если я не догадался вспомнить что–то из прошлой жизни тогда, то уже не мог это сделать сейчас. Блин, ведь читал же когда–то «Капитал»! И даже конспектировал. А сейчас не могу припомнить ни шиша кроме того, что некий портной сшил какой–то дурацкий сюртук. А ведь в идеологии революционеров придется как–то разбираться! Или те, что действуют сейчас, еще не марксисты? Но тогда кто они, заразы? Вот ведь гадство, ну то же мог подумать, что старательно забытые в студенческие времена история партии и научный коммунизм когда–то окажутся востребованными! А теперь еще небось и «Капитал» не достанешь, в библиотеке Гатчинского дворца его точно нет. Озадачить секретарей? Во–первых, не смогут найти, а во–вторых, мигом донесут. Пожалуй, лучше всего, как это ни странно, обратиться к отцу. Мол, враг серьезный, и для успешной борьбы с ним необходимо глубоко изучить его побудительные мотивы. Не прямо завтра, разумеется — попозже. После того, как будет готова вторая часть моего доклада об обеспечении безопасности первых лиц государства.

Первую часть, как и обещал, я предоставил отцу на следующий день после его визита в Приорат, и кое–что из затронутого там было уже реализовано. Например, непосредственно охраняющие императора казаки теперь были вооружены не винтовками, а револьверами, причем специально для них спешно изготовленными на Сестрорецком заводе. Разумеется, это была не оригинальная разработка, а переделка армейского смит–вессона. Прототипу укоротили ствол и снабдили ударно–спусковым механизмом двойного действия, то есть сделали его самовзводом. Правда, некоторые задавали вроде бы вполне оправданный вопрос — зачем? Ведь после первого же выстрела дым скроет цель, и следующий станет возможным только после того, как дым рассеется. Зачем тут самовзвод? Порох–то в патронах дымный, другого все равно нет.

— Все правильно, но из него тот самый первый выстрел получится произвести быстрее, а ведь иногда счет идет на доли секунды, — отвечал скептикам я. И отец поддержал мое мнение. О том же, что скоро появится и бездымный порох, говорить во всеуслышание не следовало.

Следующим нововведением стало то, что охрана начала проводить регулярные учения. Как правило, роль охраняемого лица исполнял один и тот же подхорунжий — он по габаритам, пожалуй, даже слегка превосходил отца. Остальные по очереди становились то охранниками, то террористами. В револьверы заряжались тренировочные патроны с уменьшенной навеской пороха и резиновыми пулями, а вместо бомб использовали пороховые взрывпакеты, засунутые в картонные коробочки с густой краской. Кого обляпает при взрыве, тот ранен или убит. С моей точки зрения, у охраны уже через месяц начало что–то получаться. Во всяком случае, появилась надежда — если группу Александра Ульянова не удастся взять заранее, как в той истории, то метнуть бомбу в императора исполнителю все равно не дадут. Или по крайней мере прикроют его своими телами, если увидят, что обезвреживать бомбиста поздно — такой вариант тоже отрабатывался на тренировках.

На них часто присутствовал генерал–адъютант его величества Петр Александрович Черевин, к которому мы с Николаем, мягко говоря, относились неоднозначно. Дело в том, что это был человек умный, честный, преданный отцу — но, к сожалению, имевший один весьма существенный недостаток. Нет, пьяным до потери человеческого облика его никто никогда не видел, но и трезвым тоже. Такое впечатление, что этот экземпляр родился уже под мухой и твердо решил не выходить из–под нее до самой смерти. И хрен бы с ним, пусть себе пил бы, но ведь после того, как он занял свою должность, отец стал закладывать за воротник заметно чаще, чем раньше. Вот ведь, блин, встретились два одиночества! Хотя, будем справедливы, важность улучшения охраны императора Черевин понимал и поддержал все мои предложения. Возможно, потому, что сам в восемьдесят первом году пережил покушение, причем остался живым и даже не раненым по чистой случайности.