Вервольф. Заметки на полях "Новейшей истории" - Алесь Горденко
Скромный человек в скромном костюме – Равиль, татарин средних лет, в последние годы – один из самых близких людей усопшего, его бывший секретарь. Когда-то Алексей Рудольфович звал его остаться секретарём уже при своей персоне, но Равиль предпочёл остаться при «хозяине». Новый глава государства отнёсся с пониманием. Впрочем, может быть, сейчас он снова предложит Равилю это место – как и прежний Государственный Канцлер, Алексей Рудольфович умел ценить преданных людей.
И, наконец, покойник.
О, это было отдельное зрелище!
В гробу лежал совершенно счастливый человек. Незадолго перед кончиной он поделился своими планами на загробную жизнь: не хочу ни Рая, ни Ада. Хочу того, чего никогда не видел в этой жизни, – покоя. Вечного покоя. Похоже, он таки его получил.
Спокойное, умиротворённое лицо. Человек много трудился, устал и вот – прилёг и тут же заснул, наслаждается законным отдыхом. Гроб светлого дерева безо всякой обивки, только покрытие прозрачным лаком. (Впрочем, всё, как любил покойник – в роли простого светлого дерева выступала карельская берёза.) Кремовый костюм, белоснежная рубашка. Белая накидка и – особое пожелание усопшего – руки поверх накидки ладонями вверх. С пустыми руками я пришёл в этот мир – и ухожу, не забирая с собой ничего.
– Закрывайте! – тихо произнёс директор крематория, как только последний участник церемонии попрощался с покойником. И сам подтолкнул закрытый гроб в его последнее путешествие: за особой дверкой полозья, по которым ящик поедет вниз, в подвальное помещение. Пока не въедет в особую комнату, где вместо пола, стен и потолка – нагревательные элементы. Так что обстановка там в самом прямом смысле этих слов накалена до двух тысяч градусов. В принципе, сталь можно плавить…
Через несколько минут из трубы крематория повалил чёрный дым – единственное, что смогут снять журналисты, столпившиеся вокруг дома скорби. И наверняка найдутся те, кто сопроводит это какими-то едкими комментариями. Хотя общий настрой – уже сейчас ясно – будет иной.
Драгоценнейший покойник оставил ещё одно указание по поводу своей похоронной церемонии – тело предать огню, а пепел затем развеять с вертолёта над любым лесным массивом. Никаких могил – даже типичных в таких случаях холмиков, под которыми ничего не закопано, но памятник – место поклонения благодарных потомков, имеется – не делать. Я с вами вечно, хотите вы того или нет. Весьма многие это уже поняли и истолковали правильно.
«Поганое ощущение! Поганое ощущение от того, что в Истории вот так и останется: не он был при нас, а мы были при нём!» Это на «Эхе Мошковца» печалился Виктор Матрасович – посредственный сатирик, зато выдающийся демшизоид. И дальше – минут на пять мартиролог якобы великих имён таких же демшизоидов, начиная ещё с советских диссидентов: вот бы кого да в символы эпохи. Увы, увы... «Наша страна в годы правления Д. Д. Лиандра». Этот вопрос уже присутствует в университетских билетах для экзамена по истории Отечества. Элли чуть было не вытащила его, когда сдавала свой экзамен по истории в университете.
Так что оставьте памятники и холмики себе. Я – обойдусь.
Мне хватит посмертной публикации моего единственного законченного стихотворения. Под конец жизни я смог. Не одно-два четверостишия по случаю, а настоящее, полноценное стихотворение.
Ночь – черноглазая жрица – тепла да покойна.
Спит, навалившись на город всем телом своим.
Жду, распахнувши все двери и окна.
Знаю: где нужен, я сегодня любим.
Ну, занавесьте зеркала, ну, занавесьте!
Сегодня мне быть женихом, а ей – невестой.
Какой дурак сказал, что смерть – старуха?
Т от жил, видать, для тряпок да для брюха.
Ну, занавесьте, ну, ради Бога, занавесьте!
Сегодня мне быть женихом, а ей – невестой.
Дверь распахнулась, и вошла, красой блистая,
В наряде свадебном любимая, родная.
Дом мой гудит от гостей, от свечей и от зноя.
Тысячи лиц моя память созвала на пир!
Тысячи лиц, не дававших мне в жизни покоя.
ысячи лиц, треск свечей – весь мой мир.
Ну, занавесьте зеркала, ну, занавесьте!
От жизни, стервы, что ли, ждать любовной мести?
Я, как хотел, её крутил и измывался.
Я для неё навек распутником остался.
Ну, занавесьте, ну, ради Бога, занавесьте!
