Михаил Гвор - Меч
Зато инструмент у хирургов — без дураков. По высшим меркам двадцать первого века. Любой армейский хирург душу продал бы за него. И квалификация на высоте. Сколько уголовников заплатило жизнями за обучение детишек — лучше не вспоминать. Зато бывшие детишки даже операцию на сердце сделать могут. Правда, в том нужды нет. Мечи и стрелы редко наносят сердцу повреждения, совместимые с жизнью. А копья в таких случаях мало что оставляют от самого сердца. Вот и остаются «полевым хирургам», в основном, колотые да резаные раны, полуампутированные в процессе боя конечности, да немного размозженные булавами головы. Если много — то это не к хирургам. В общем, никакой экзотики…
Разве сами доктора, только что вылезшие из сечи, где несколько часов обеспечивали фронт работ коллегам из противоположного лагеря. Но коллег нет. Если и были, то разбежались с испугу. Вот и несут сердобольные сивера и печенеги в русинский госпиталь всех подряд. Несут и размышляют, а не стоит ли добить этого самого ромея прямо сейчас? Ткнуть ножом в горло, из жалости конечно, исключительно из жалости! Ну и чтобы время у докторов не отнимал. И дефицитные медикаменты.
Зря беспокоятся. Перед врачами все равны. Но некоторые куда равнее прочих. И ни один ромей к этой категории не относится, будь он хоть самим доместиком восточных схол. Впрочем, доместик тут оказаться не может. Стрела «таджика» — универсальное лекарство от всех болезней. И окончательное. Зато сам Шамси здесь. Нет, глубокую царапину от меча на лбу он самостоятельно замотал подвернувшейся тряпкой. Как и руку, предварительно вытащив из бицепса наконечник шальной стрелы. Не стал бы согдиец беспокоить докторов из-за такой ерунды. Но вот кровь, обнаруженная на шерсти Коно, — совсем другое дело. Правда, в процессе отмывания собаки выяснилось, что кровь чужая. Пес не так глуп, чтобы дать себя поранить! Зато хозяина чуть ли не силой перебинтовали, сорвав и выбросив грязное тряпье, а заодно и продезинфицировав раны. И теперь Шамси старательно ощупывает друга на предмет повреждений. Не пропустил ли доктор чего? Разве может верно оценить, что с чуру, обычный человек?! Даже если он русин!
Но это было в самом начале. Сейчас с такими повреждениями, как у таджика, отправляют к «детишкам», в роли которых выступают бородатые вятичи, прошедшие в Кордно начальную медицинскую подготовку, и многочисленные добровольные помощники. Какой воин не сможет обработать рану? А врачи нужны для серьезных дел.
Увы, самых «тяжелых» приходится отодвигать в сторону. Шансов спасти немного, а если и получится, то за время операции умрет пять или десять других, которых можно еще вытащить. Как ни цинично разменивать жизни соратников, но такое это паскудное занятие — военно-полевая хирургия. Впрочем, есть жизни, которые стоят десятка, а то и сотни. Да эти сотни и сами готовы сложить головы, лишь бы вернуть того, кто сейчас на операционном столе…
Но не дано. И безвольно повисают в отчаянии фиолетовые чубы: не закрыли, не защитили, не оказались вовремя в нужном месте. И то, что князь еще дышал, когда положили на стол, накрытый белой скатертью, ничего не значит: с такими ранами не живут. А теперь уже не прикроешь, и свою жизнь не отдашь. Только боги властны в подобном размене. Лишь слабой надеждой: а русины? Нет, русины не боги. Они не меняют жизнь на жизнь. Вот отобрать могут. А вернуть? А вдруг?.. И иррациональная вера в Перуна и Христа сменяется столь же нематериальной верой в могущество русинской медицины и снова возвращается к богам. Ибо воину без разницы, кто вернет к жизни его командира. Лишь бы спас…
А рядом рыдает не верящая ни в каких богов фиолетововолосая девчонка, абсолютно уверенная, что ранения князя — следствие ее согласия на замужество, так и не дошедшее до постели, но загнавшее жениха в могилу. Маленькая оторва не может только понять, за что себя винить: за неосторожное согласие или за то, что упустила множество ночей бесконечного похода, боясь неизвестно чего. Ибо, если бы уже свершилось, то и не было бы смысла в этой смерти. И она ругает себя за то и за другое попеременно, не замечая собственного взгляда, упершегося в стены захваченного города и губ, шепчущих: «Чтобы щит прибить некуда было! И крови по щиколотку!»…
А в ста метрах те же слова повторяет девушка, до конца не скинувшая доспехи, непроизвольно тянущая руку к валяющейся поодаль перевязи с мечами. Русинка, примчавшаяся в операционную прямо с поля боя и четыре часа оперировавшая брата, но так и не сумевшая его спасти. И сквозь слезы в глазах поляницы полыхают молнии, сулящие побежденному полису плохой день. Очень плохой. Но это будет завтра. А сейчас надо оперировать следующего. Слишком много раненых, чтобы позволить себе долго переживать…
Негромкие голоса работающих. Стоны раненых. Молитвы волнующихся за друзей воинов. Облегченные восклицания. И рыдания тех, к чьим кунакам боги оказались немилосердны…
Полевой госпиталь армии русов под стенами Царьграда.
Книга
«Как хорошо воевать на бумаге! Карта лежит на столе, и рука уверенно рисует стрелки. Красные, синие… Конница — туда, пехота — сюда! На правом фланге прорвали строй противника. Здесь зашли с тыла. А тут, с разгону, всем весом обрушились на левый фланг. Смяли! Раздавили! Рассеяли! Выманили гарнизон в поле! По тайным ходам, выведанным лазутчиками, проникли в город. Высадили десант на берег Золотого Рога… Перебили чертову тучу ромеев, а сами потеряли не в пример меньше…
И рука не дрожит, когда пишешь цифры. Ведь они лишь закорючки, условные обозначения. Дебет, кредит… Баланс войны!
И не возникают перед глазами тела, изрубленные мечами, пробитые стрелами, изломанные конскими копытами, головы, расколотые клевцами и шестоперами. Не возникают, если ты сам не был в той сече. И не искал потом, когда отгремел грохот боя, друзей среди гор растерзанных тел. А потом не тащил найденного к лазарету, закусывая до крови губу, тщетно надеясь — вдруг выживет, вдруг сумеют помочь. Но друзья чаще всего умирали по дороге…
Сейчас, через много лет, мои руки не дрожат. И голова моя еще светла, хоть прошедшие годы и испятнали ее сединой. Время пригасило остроту восприятия тех минут. Сейчас, сидя за письменным столом я понимаю: всё было не напрасно. А еще приходит понимание — победа досталась дешево. Нет, поражение не грозило, но потери, а значит и цена, могли быть больше. Намного больше…
Но понимание пришло не скоро. А тогда… Каждый погибший был соратником. Другом. Даже незнакомый спол или печенег. Все союзы, комбинации, хитрости в прошлом. Мы привели их сюда. И мы ответственны за смерть. А ведь кроме степняков, в поле остались и скандинавы Олафа, дружинники Игоря, древляне Светлена, вятичи Турима…
И наши. Те, кто шагнул в иной мир. Надежный, как скала, Молчун, которому удивительно шло имя, и неугомонный живчик Порей, не ведавший ни минуты покоя. И Бурей, Боря, Борик. Наш с Нежданой брат, неотъемлемая часть нашей тройки. Нас не мог разлучить ни друг, ни враг. Ни смерть деда, ни детдомовские воспитатели, ни генерал Кубенин… Но в который раз Смерть оказалась сильнее. Да, Смерть. С большой буквы. Я не верю ни в кого из богов. Кроме Старухи. Потому что она приходит за всеми. Рано или поздно.
Как погиб Молчун, не видел никто. Из живых никто. Его нашли в окружении десятка убитых врагов, в изрубленных доспехах. Какая из множества ран стала смертельной — неизвестно. Никто и не допытывался. Мертвого не вернуть.
Порей получил стрелу в спину. В самый разгар конной рубки, когда оба строя перемешались. Кто где — непонятно. Чья рука натягивала лук? Друга или врага? Большинство печенегов были за нас, но и на той стороне хватало. Да и вероятность шального выстрела «наудачу» никто отменить не в силах. Особенно в подобной свалке.
А Боря… Боря всегда был добрым… Его доброта казалась невозможной и невероятной. Пройти через сиротское детство, концлагерь детдома, «дубравское» воспитание со своеобразными методами «обкатки», начало Ромейской войны и остаться добрым. Но Борик сумел. К нему всегда шли с бедой. Любой, кому было плохо. И он умудрялся всем помочь. Действием, словом, жестом…
Он всегда держался в нашей с сестренкой тени. Окружающие были уверены в Борькиной безынициативности и слепом подчинении «непоседе Мстиславу». Но если бы кто знал, сколько крайне неприятных для окружающих проделок так и остались задумками потому, что прозвучало его: «Нет!» Споры с братом вели в пустоту. Повзрослев, мы перестали спорить, беспрекословно принимая его отрицание.
Доброта и погубила. Те, кто был там, говорили, что Боря пожалел ромея, мальчишку лет тринадцати, стоявшего за станком «скорпиона». И нет, чтобы рубануть, предложил сдаться. Обещал жизнь. Но мальчишка либо оказался фанатиком, либо просто не понял с перепуга. И дернул спуск, выпустив единственный свой заряд в набегающих русов. Это была не Борина смерть. Брат не встал бы на линии огня. Но такой выстрел уносит не одну жизнь, а две-три, а порой, и больше. И Боря поставил под стрелу единственное, что могло остановить ее полет. Русинские доспехи. И себя. Никто из нас так бы не поступил. Уход в сторону на голых рефлексах. И все. Но у каждого рефлексы работают по-своему.
