Вера Камша - Млава Красная

Читать о несчастной и скучной любви бедного благородного шляхтича к добродетельной золотоволосой анассеопольской княжне не хотелось. Увы, грозная Варвара Виссарионовна, окружив себя на старости лет литераторами, не только рассылала родне творения своих любимцев, но и учиняла допросы с пристрастием. Уличённые в невнимании бывали нещадно изруганы, а злополучные книги неумолимо возвращались к «легкомысленным бездельникам». Проще было прочесть сразу, обращая особое внимание на клички собак и имена лакеев. Варвара Виссарионовна полагала, что сии мелочи несовместны с пересказом с чужих слов. И ошибалась. Читающий первым заносил мосек и горничных в книжечку, которая и шла по кругу, но у бедного молодого человека из сочинения господина Чудинова не имелось ни лошади, ни лакея, ни хотя бы мопса, а лишь возвышенные чувства и скорбь о бедах угнетённого отечества.

Унаследовавшая простодушную отцовскую жизнерадостность, Зинаида разделить сии и им подобные скорби не могла, что же до возвышенных чувств, то они у великой княжны имелись в избытке. Девушка ещё двенадцатилетней отроковицей отдала сердце командиру старшего брата. Кавалергардский майор был светло-рус, сероглаз, спокоен и одет строго по форме, но черно– и златокудрым романным страдальцам он не оставил ни малейшего шанса. Как и самой Зинаиде Авксентьевне – майор был счастливо женат, а двоюродную племянницу василевса ждал брак с одним из немецких принцев, с каким именно – Арсений Кронидович пока не решил.

– Причащаешься? – Весёлый голос оторвал Зинаиду от трёхстраничного рассуждения о добродетели и пороке. Вернее, от привычных, как осенние хотчинские красоты, и столь же щемяще светлых мыслей.

– Нет, очищаюсь, – девушка с радостью отложила постылый том и улыбнулась высокому кавалергарду, – через страдание! И что б Варваре не завести левреток?

– Я был бы счастлив и мартышкам! – Великий князь Геннадий Авксентьевич, он же братик Геда, раскрыл книгу на первой попавшейся странице и, завывая, как самый маститый литератор, прочёл: —

«Варвара Васильевна! Любезная моя Басенька, первый и последний раз я обращаюсь к Вам столь вольно…

– Отчего же, пан Тадеуш? – тихо переспросила Варвара Васильевна, перебирая пальцами своими кисти вишнёвой шали.

– От того, – горло Хабровича перехватила спазма, и он замолк, страдальчески глядя на предмет чувств своих, – от того, ненаглядная Варвара Васильевна, что Вы рождены в дикой стране, растоптавшей и поработившей мой бедный край. Чувства мои к Вам сильнее смерти, что неизбежно ожидает меня в конце пути моего, но долг велит мне быть с теми, кто гибнет за свободу моей Польши.

Увы, нас слишком мало, чтобы победить, но смерть наша не будет напрасной. Те, кто из страха либо же корысти мирятся с чудовищем у своего порога, услышат его рёв и поймут, что рано или поздно будут пожраны сами, как пожрано моё несчастное Отечество. Пусть страх за собственную жизнь принудит их сделать то, что они не сделали во имя сострадания к ближним своим!..»

Чёрт бы его побрал!.. Скотина! – Геннадий размахнулся и зашвырнул книгу далеко в пруд. Полетели брызги. – Сожалею, что не могу запороть этого субчика на конюшне, как пристало обитателю варварской страны!..

– Зверь! – Княжна, подобрав сиреневое платье, подбежала к берегу. Вода была на диво прозрачной, но привыкший бросать мяч кавалергард отправил чудиновское творение слишком далеко.

– Брось, Зюка. – Геннадий зло рассмеялся. – Не всплывёт, уж больно переплёт знатен! Пусть карпы читают, авось духом возвысятся… А Варвара точно из ума выжила, такое привечать!

– Просто ты не знаешь, – Зинаида бросила тоскливый взгляд на ставшую вновь зеркальной озёрную гладь и вернулась к брату, – наша Варвара в девичестве любила одного шляхтича…

– Вот тебе и чай с конфектами! – присвистнул великий князь. – Николай свет-Леопольдович, поди, рассказал?

– Он же мой крёстный, – улыбнулась Зюка. – А шляхтич тот служил в гвардии, был весьма недурён, только связался с Радживоллом.

– Надеюсь, его расстреляли? – Лицо брата вновь стало злым.

– Разве что во Франции… Он бежал в Париж, прислал Варваре посвящённый ей полонез, а потом бог его знает. Может, и погиб, там как раз смута началась.

– Занятно было бы, если б субчик сей по аристократизму шляхетскому своему фонарь парижский украсил, только, боюсь, выкрутился и к Буонапарте пристал, благо тот сволочь со всей Эуропы присобрал. Ладно, будем надеяться, наш любовник замёрз в страшных русских лесах… Лехам, им не привыкать.

– Варвару жалко. – Замёрзший ли, нет ли субчик княжну не занимал. В отличие от замужества без любви.

– О да, – хмыкнул Геннадий Авксентьевич, – безутешную девицу выдали за остзейского мерзавца, в придачу до мозга костей верного присяге. Право, жаль, что Софья встряла в делёжку лешского пирога. Отдала бы панов, раз уж по-хорошему не понимают, австриякам с пруссаками, и дело с концом!

«Может, и в самом деле «жаль», – подумала княжна. – Тиранили б их, а мы бы сочувствовали, как сейчас вернославным ливонцам да сербам с болгарами».

– А как же твой Росский? – внезапно нашлась Зинаида, постаравшись улыбнуться. Улыбка получилась, но сердце предательски затрепыхалось. – Его что, тоже австриякам?

– Вот ведь, – Геннадий покаянно вздохнул, – с Фёдором вечно забываешь, что не свой… И он забывает, иначе мы б уже раз двадцать стрелялись. А признайся-ка, Зюка, что Фёдор Сигизмундович хорош? Ведь хорош, а?

– Хорош, только не блондин! – выпятила губку княжна, внезапно заинтересовавшись исчезавшими вдали журавлями. – Какая осень тёплая… В прошлом году по утрам морозно было, а сейчас у маменьки розы цветут. Как в июле…

– Повезло. – Геннадий нахмурился, тоже думая о чём-то своём.

С ним это случалось. Вот смеётся, шутит, корчит рожи, а вот и нет его, улетел в дальние дали. И лучше не трогать – цапнет и не заметит. Сестрицы, будучи укушенными, дулись, маменька нюхала соль и жаловалась папеньке, тот обещал выругать и сбега́л к Бичурину или Борелли, а Зинаида к Гединым вывертам привыкла. Пусть думает о чём хочет – не жалко. Она и сама не прочь забиться в уголок и помечтать. И чтоб никто не трогал!

– Зюка, – вернувшийся с небес брат был хмур, чтобы не сказать зол, – ты понимаешь, куда мы, прости Господи дядюшку Арсения, вляпались по доброте его душевной? Нашли кого спасать! Лехов нам мало было, «единоверцы ливонские» занадобились… Единоверцы, как же! До первого сребреника, а дальше как придётся! Чует моё сердце, увязнем здесь по уши, а османы ждать не станут. Мы в Ливонию, они – на Балканы, болгар давить, а из тех вояки, как из собачьего хвоста сито… Разве что Кириаковичи вмешаются, да сколько их, раз, два и обчёлся.

– Папенька говорит, герцог ливонский струсит, а нет, так Шаховской с ним управится шутя, – зачем-то сказала Зюка. – Думаешь, нет?

– «Папенька говорит…» – передразнил Геннадий. – Папенька наш – как та птица заморская, попугаем именуемая. Что слышит, то и повторяет, хоть за умником, хоть за дураком, а Ломинадзев – дурак набитый.

– Дурак, – с удовольствием согласилась Зинаида, вспомнив холёного князя с ласковыми до сальности глазами. – Хорошо, он к нам больше ездить не станет.

– Плохо, – Геннадий ловко подобрал жёлудь и с силой запустил в ближайший ствол, – очень плохо, Зюка. Если б он привозил папеньку от Борелли, сидел бы тут, а не в Ливонии…

Мадера была чудеснейшей, в отличие от беседы. Нет, великий князь Авксентий Маркович не имел ничего против кузена Джорджа, но только если родичу не требовалось чего-то добиться. Конечно, помощь в той истории с Полин пришлась кстати, но восемь тысяч серебром – это всего лишь восемь тысяч серебром, ссора с Арсением всяко обойдётся дороже.

– Нет, Георгий Кронидович! – Князь с тоской посмотрел на настырного гостя. – Тут я помочь ничем не могу. Не могу, и не проси даже. Всё понимаю, любезный кузен, что прав ты, нечего нам лезть в дела ливонские, то суть глупость и варварство, но что с того? Если государь не внемлет родному брату, разве ж он прислушается ко двоюродному? Нет, нет и ещё раз нет!

– Увы, – развёл руками Джордж, – его не остановит никто, сие верно, однако ж друзьям нашим надобно знать – лучшие умы Державы не разделяют заблуждений государя, сколь пагубных, столь и трагических. А от тебя, дорогой мой, потребно немногое. Всего лишь отобедать с несколькими очень достойными господами и поделиться с ними своим мнением. И всё.

– И всё? – с сомнением переспросил Авксентий Маркович, памятуя о привычке кузена начинать с ногтя, а заканчивать рукой. – Душа моя, я, конечно, не против, а повар у тебя выше всяческих похвал, но меня опять неправильно поймут… Тауберт, оглянуться не успеешь, так всё развернёт…