Анджей Сапковский - Свет вечный
– Запрещено говорить. А даже если б и нет, то я этого и так не знаю.
– Но знает тот, кто вами командует. Я прав?
– Конечно же! – надулся Рымбаба. – Господин Эбервин фон Кранц голову не для красоты носит. Ему положено знать.
– Расспроси его, Пашко. Выведай…
– Нет. Запретили.
– Пашко!.. Не подоспел ли я к тебе с помощью, тогда, под Лютомией? Уже тебя гемайны[44] взяли на штыки, помнишь? Закололи бы тебя, как зверя, если бы не я и Самсон. За тобой долг. Рыцарь ты или нет. Не пристало рыцарю о таких долгах забывать.
Пашко Рымбаба думал долго. И так интенсивно, что аж вспотел. Наконец просветлел, вытер брови.
– Спас ты меня тогда, – согласился он, выпрямляясь. – Но потом на Бодаке коварно дал мне пинка в бок. А эта твоя любимая девушка дала мне по яйцам и спустила с лестницы. У меня после этого еще долго голова болела. Так что мы квиты. Ничего я тебе не должен.
– Пашко…
– Покушал? Ну, давай руки. Я опять связать тебя должен.
– Ты не мог бы чуть посвободней?
– Нет. Запрещено.
Дальше в дорогу вышли на рассвете, во мгле, в которой Рейневан утратил ориентацию. Ему казалось, что они едут в направлении Прудника, глубчицким трактом, но уверенности не было.
* * *На опушке голой рощи их ждало трое всадников. И добротный закрытый фургон, запряженный четверкой лохматых коней. Предназначение фургона было более, чем очевидно, поэтому Рейневан вовсе не удивился, когда его туда впихнули, а дверцу заперли. Эта перемена его даже некоторым образом порадовала. Он оставался узником, но, по крайней, мере руки ему развязали.
Застучали копыта, фургон дернулся, тронулся с грохотанием и скрипом осей. Внутри света было столько, сколько пропускали маленькие зарешеченные окошка, то есть немного. Однако достаточно, чтобы заметить лежащего на досках человека, накрытого то ли попоной, то ли плащом.
– Слава Иисусу, брат, – заговорил Рейневан. – Ты кто?
Лежащий не отвечал. Бессознательный стон, который он выдал, нельзя было считать ответом. Рейневан потянул носом, понюхал. Приблизился, пощупал лоб. Горячий, как печка. Чувствуя, как ему самому наоборот делается холодно от страха, он стянул с лежащего попону, просунул руку под мокрую от пота одежду, надавил на живот, ощупал шею, подмышки и пах. В бледном свете Рейневан высматривал следы крови, гноя, сыпи. Больной позволял все, лежа без движения и постанывая.
– На твое счастье и на мое счастье, – пробормотал наконец Рейневан, усаживаясь, – это не чума. И не оспа. Кажется.
– Adsumus…
– Что? – Рейеневан аж подпрыгнул. – Что ты сказал?
– Adsumus…– пробормотал больной. – Adsumus peccati quidem immanitate detenti… Sed in nomine tuo specialiter congregate…[45]
«Это только молитва, – убеждал сам себя Рейневан. – Исключительно случайное совпадение…»
Он наклонился. От больного шел жар горячки и резкий запах пота. Рейневан положил ему руки на виски и начал медленно проговаривать целительные заклинания и заговоры.
– Veni ad nos – застонал пациент. – Et esto nobiscum et dignare illabi cordibus nostris… Adsumus… Adsumus…[46]
Рейневан бормотал заклинания. Больной со свистом выдохнул.
– Ex lux perpetua, – сказал он вполне выразительно, – luceat eis.
Фургон тарахтел и скрипел. Больной бредил, его лихорадило.
Рейневана разбудил грохот засова и скрип открываемой дверцы, привел в чувство холодный свежий воздух, вместе со светом ворвавшийся внутрь. Он зажмурился. В фургон впихнули очередных пассажиров. Троих. Первый, плечистый усач в рыцарском вамсе, рефлекторно шарахнулся при виде лежащего больного.
– Не надо бояться, – успокоил Рейневан. – Это не заразное. Горячка, ничего больше.
– Влезать во внутрь! – поторопил один из наемников. – Живо, живо! Может помочь?
Дверцы фургона захлопнулись, внутри снова воцарилась тьма. Однако света хватило, чтобы Рейневан удостоверился в том, что знает, по крайней мере, двоих из тройки новых заключенных, плечом к плечу усаженных напротив. Он уже видел их лица.
– Раз уж породнила нас лихая година, – опередил осторожным и полным колебания голосом усач, – то давайте познакомимся. Я – Ян Куропатва из Ланьцухова, miles polonus…[47]
– Герба Шренява, – решился закончить попольски Рейневан, – если не ошибаюсь. Мы встречались в Праге…
– А чтоб меня! – Подозрительно нахмуренное и озлобленное лицо поляка просветлело. – Рейневан, эскулап пражский! Сразу мне ваша милость знакомой показалась… Вот влипли мы все, зараза…
– Adsumus… – застонал громко больной, качая головой. – Adsum…
– Коль уж о заразе речь, – отозвался с тревогой в голосе второй из поляков, показывая на лежащего. – Он часом…
– Достопочтенный Рейневан – доктор, – объяснил Куропатва. – В болезнях разбирается. Коль говорит, что это не заразное, то надобно ему верить, Якуб. Извольте, пан Рейневан: вот это добрый шляхтич Якуб Надобный из Рогова. А вот там…
– Мы знакомы, – прервал третий мужчина с сильно очерченной, слегка будто кривой челюстью. – Клеменс Кохловский из Велюни, помните? Имели удовольствие. В Тошеке это было, осенью прошлого года. О делах рассуждали.
Рейневан подтвердил, но только кивком головы. Он не был уверен в том, как глубоко можно вдаваться в подробности, и можно ли вдаваться вообще. Новые пассажиры были, конечно же, временными сотоварищами по несчастью, но это вовсе не означало, что они должны были знать специфику и детали проворачиваемых через Кохловского дел. Которые состояли в продаже гуситам коней, оружия, пороха и пуль.
– Нас всех троих схватили вместе, в один день, – развеял его сомнения Ян Куропатва. – На краковском тракте, между Бельском и Скочовом. Мы шли цугом, везли… Догадываетесь, что везли. Знаете ведь, что этим трактом возится.
Рейневан знал. Все знали. Краковский тракт, проходящий через Чехию и Моравские ворота и соединяющий Польское Королевство с Чешским, был одним из немногих торговых путей, не попавших в блокаду осажденной гуситской Чехии. По этому пути товары из Польши шли в Чехию практически непрерывно и беспрепятственно, происходило это благодаря договору, принятому между моравской каликстинской шляхтой и влиятельными католиками. Моравские гуситы не совершали грабительских нападений на земли католиков, а те, в свою очередь, закрывали глаза на идущие через Цешин обозы и цуги. Договор был неформальным, а равновесие шатким, временами какойнибудь инцидент ее нарушал. Как было видно.
– Схватили нас, – продолжал miles polonus, – ратиборцы из Пщины, наемная дружина этой волчицы Елены, вдовы князя Яна. Пщина – это ее, то есть собственно Елены, вдовий удел, ведьма проклятая, как удельная княгиня на Пщине сидит и ведет себя все наглее.
– К тому же незаконно, сучка такая, – проворчал сердито Кохловский. – Потому что не на своей земле, а на Цешинской. Это беззаконие!
Рейневан знал, в чем дело. Используемая купцами брешь в блокаде существовала также благодаря умелой политике цешинского князя Болеслава, который защищал свое княжество тем, что с гуситами не ссорился и их грузы не трогал. Совсем другую политику проводили вдова князя Елена, имевшая резиденцию в Пщине, и ее сын, князь ратиборский Миколай. Те не пропустили ни единого случая, чтобы насолить торгующим с гуситами, хотя бы и в чужих владениях.
– Уже немало наших, – продолжал Куропатва, – сгнило в пщинских подвалах или подставило голову под топор. Я думал, когда нас взяли, что нам тоже на эшафоте конец выписан. Уже вверяли душу Богу. Я, пан Якуб и пан Клеменс… Но в темнице торчали мы не больше недели. Повезли нас в Ратибор, выдали тем другим, пес знает, кто они такие… А сейчас посадили в эту будку и везут. Куда, зачем, кто, кому служат, пёс их знает.
– Зачем – это известно, – понуро отозвался Якуб Надобный из Рогова. – На казнь, само собой.
– Фамилия Унгерат, – спросил Рейневан, – чтото вам говорит?
– Нет. А должна?
Рейневан рассказал о своем задержании, о пути, которым проехал в течение трех дней. О том, что эскорт вероятнее всего служит Унгерату, богатому вроцлавскому патрицию. Куропатва, Надобный и Кохловский начали напрягать мозги. Без особых результатов. Так и оставались бы в растерянности и неуверенности в своей судьбе, если бы не новый пассажир фургона, которого подселили им в тот же день.
Новый пассажир был молодой, светловолосый, потрепанный, как пугало на огороде. А также веселый и радостный, что просто изумляло, учитывая обстоятельства.
– Разрешите представиться, – засмеялся он, усевшись. – Я Глас из Либочан, настоящий чех, сотник из Табора. Пленник. Временно, хаха! Доля военного, хехе!
Несколько дней тому, рассказывал Глас из Либочан, настоящий чех, делая время от времени паузы на приступы громкой и беспричинной веселости, господин Гинек Крушина из Лихтенбурга напал на градецкий край. Раньше господин Гинек был верным защитником Чаши, но изменил, перешел на сторону католиков и сейчас угнетает добрых чехов набегами. Рейд на Градецко не закончился для него наилучшим образом, его дружину разбили, рассеяли и вынудили бежать. Но Гласа из Либочан пан Крушина сумел захватить в плен.
