Вениамин Гиршгорн - БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН

– Отчего же нет?… Он наверное умнее господина Убри. Ха-ха-ха!..

– Не говорите!.. Насмеялись в Париже над Убри. И поделом! За глупость! Да и как можно, что…

Вдруг шум и трах.

Стекла жалобно звякнули. Голицын сурово привстал, а Владычин любопытно повернулся к двери.

Но раньше чем Александр Николаевич успел грозно крикнуть – Наташа!

Наташа подбежала к князю Ватерлооскому и, забыв сделать полагающийся по этикету реверанс, решительно протянула альбом в сафьяновом переплете.

– Ваша светлость, прошу вас, на память напишите мне несколько строчек…

Роман повертел сафьяновый альбом, потом, хитро улыбнувшись, наугад раскрыл и размашистым почерком написал…

9

У Наташи по воскресеньям собирались гости.

Болтали о театре и балете, весело и непринужденно шумели, и никто не обращал внимания на хозяйку.

– Граф, замолчите!.. Я сгораю от стыда.

– Это не фантазия…

– Когда подумаешь, что из знакомых кто-нибудь бывает в «Зеленой лампе»…

– Боже мой, какое бесстыдство!

– Ого!.. Смело!.. Прийти сюда, зная, что всему Петербургу известно имя автора эпиграммы на Александра Николаевича.

– Эпиграммы? Милый граф, расскажите! Я не слыхала.

Вот Хвостовой покровитель,Вот холопская душа,Просвещения губитель,Покровитель Бантыша [19]…

– Только потише, а то еще Натали…

– Наталья Александровна читала вчера у Трубецких.

Напирайте, бога ради,На него со всех сторон!..Не попробовать ли сзади?Там всего слабее он.

– И он здесь?

– Граф, покажите его!

– Вон, у камина, рядом с Вяземским.

– Настоящая обезьяна из кунсткамеры!

– Ха-ха-ха!

В просторном зале становилось тесно и душно; важные лакеи бесшумно перебегали от одной группы к другой, разнося прохладительные напитки и различные сласти.

– …я не испугалась и, протянув альбом, попросила князя написать что-нибудь на память.

– Ах, ma ch?re, a он?

– Написал!

– Написал?

– Да, трогательное стихотворение!

– Натали, прочти… прочти!

– Интересно, что мог написать этот…

– У Вилли, кажется, появился опасный конкурент!

– Наталья Александровна, дайте, Саша прочтет!

– Нет, нет!.. Я сама!..

Быстро вытащили на середину кресло, и Наташа, взобравшись на него, раскрыла альбом и, счастливо улыбаясь, прочитала:

Средь шумного бала случайно,В тревоге мирской суетыТебя я увидел, но тайнаТвои покрывала черты.Мне стан твой понравился тонкийИ весь твой задумчивый вид.А смех твой, и грустный и звонкий,С тех пор в моем сердце звучит.Я вижу печальные очи,Я слышу веселую речь………………………………Люблю ли тебя, я не знаю –Но кажется мне, что люблю.

10

Первоначальный план донельзя прост и решителен: забраться пораньше в смирдинскую лавку и через окно следить за подъездом Чернышевского дворца и ждать, когда князь выйдет, чтобы ехать на заседание, – тогда выскочить из засады, смело броситься вперед и привести в исполнение дерзкий замысел…

Смирдин был, как всегда, удивительно любезен и предупредительно вывалил на прилавок перед своим постоянным щедрым покупателем груду недавно полученных иностранных новинок. Но желанные книги только предлог, только повод, а главное там, за стеклом, где сонный швейцар от нечего делать натирает и без того ослепительно блестящие ручки.

Проходит долгий и томительный час, все книги просмотрены, и хотя вчера в игорном доме спущены последние пятьсот рублей, внушительная стопка отложена для покупки, а князя все нет и нет…

Беспокойство, что придется отложить задуманное, сперва едва ощутимое, похожее на понятное в таком деле волнение, росло, металось и гнало вон из лавки и наконец заставило внезапно изменить всю заранее придуманную экспозицию.

– Старое чучело, говорят тебе, пропусти!..

– Сударь, князь спит, и я не могу…

– Да пойми, что он только и свободен, когда спит!..

– Князь приказал…

– Болван! Я должен его видеть непременно и…

– Позвольте, сударь, позволь… Ай-яй!.. Ай!..

Сильный удар в живот заставил преданного Пико опуститься, скрючившись, на ковер, а молодой человек шмыгнул в приоткрытую дверь, пробежал десяток комнат и наобум, случайно ворвался в полутемную спальню.

После яркого зимнего солнца тьма ослепила его, но потоптавшись неуверенно на одном месте несколько секунд, он заметил большую кровать, ринулся к ней и, споткнувшись, упал, беспомощно вытянув руки.

Роман, проснувшись от грохота, выдернул из-под подушки револьвер и зажег высокую свечу.

– Что вам нужно?

– Ваша светлость… простите… поклонник вашего поэтического таланта… Александр Сергеевич Пушкин… Случайно услышанное стихотворение…

Вбежал обеспокоенный Пико, но Роман отослал его, соскочил с кровати, отдернул тяжелую штору и теперь, когда солнце затопило неуклюжую комнату, внимательно посмотрел на своего нового поклонника, поклонника поэтического таланта князя Ватерлооского. Вспомнил издания «Брокгауз и Ефрон».

Вон он рядом – живой, экспансивный юноша, еще не мечтающий о «Евгении Онегине», не знающий, что стихами его будет гордиться русская поэзия и что в тумане грядущих годов уже летит меткая пуля Дантеса…

– Очень рад… Весьма рад, что мой стишок понравился вам, Александр Сергеевич!

– Стишок!.. Вы это называете стишком!

«О, Моцарт, Моцарт!» – пропела память горькие слова Сальери.

– Откровение! Простота!.. Я… тоже иногда пописываю стихи, и мои друзья, в особенности Дельвиг, находят…

И пока Роман одевался, Пушкин говорил о Лицее, Державине, «Руслане и Людмиле», о друзьях – о тех, кому было дано тесно связать свои имена с его бронзовым именем…

11

Резким движением он повернул седеющую голову в сторону двери.

– Чего тебе?

– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!

– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.

– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..

– Дурак! – рявкнул Аракчеев [20]. – Веди поручика!

Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.

Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.

– Имею честь…

– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…

Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.

– Вот, ваше сиятельство!

Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.

– Откуда взял?

– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.

– Откуда знаешь, что возмутительного?

– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.

– Подай сию книгу.

– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!

– Не учи! Грамотный.

– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.

– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…

– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.

– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?

– Никто, ваша светлость!

– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?

– Могу!

– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.

– Рад стараться, ваше сиятельство!

– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.

– Покорнейше благодарен!

– Ступай.

Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: «Его высокопревосходительству, господину министру полиции…» – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.

Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.

12

В доме Никиты Петровича большая суматоха. Двери комнат настежь, на вощеном паркете – грязные следы; обалделые слуги мечутся взад и вперед, а сам хозяин лежит ничком на тахте, и только долгие истошные крики, несущиеся в раскрытые двери, заставляют Никиту Петровича шевелиться, дрыгать ногами и пухлыми пальцами затыкать уши. Около почтительно замер главный дворецкий, один сохранивший всегдашнее бесстрастие, и теперь, когда весь дом исходит страхом и бестолковой суетливостью, это спокойствие вызывает гнев и бесконечное удивление.