Сергей Шхиян - Черный Магистр
— Я тебе помешала, прости, пожалуйста. Ты спи, спи, я просто полежу рядышком. А мне в капоте ложиться или тоже раздеться?
— Конечно, раздевайся, — сказал я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали обреченные ноты. — Зачем же каждый раз рвать одежду?
Екатерина Дмитриевна не заставила себя уговаривать и сбросила шелковую завесу своих совершенств. Я первый раз смог рассмотреть ее без одежды, при ярком освещении, и это зрелище мне понравилось.
Катя принадлежала к типу «роскошных» женщин. Через несколько лет ее формы отяжелеют и потеряют привлекательность.
Пока же «привлекательности» было в изобилии. Мне тут же показалось, что я не так уж сильно хочу спать…
Судя по поведению, ее сексуальное взросление шло ударными темпами. Не могу сказать, что она откровенно себя демонстрировала, но и ложной скромности заметно не было.
— А мне надеть рубашку? — поинтересовалась она, когда увидела, как я ее рассматриваю.
— Не стоит.
— А как мне лечь?
— Ложись ко мне спиной, может быть, нам все-таки удастся заснуть.
Катя почему-то застеснялась, повернулась и тихонько скользнула под одеяло. Сделала она это так бесхитростно-грациозно, что заснуть мне удалось не скоро, а она, кажется, не заснула вовсе, привыкая к незнакомому ощущению чужого тела внутри себя. Я так измочалился, что у меня не хватило сил выйти из нее. Да, так оно было и уютнее.
«И в вечном споре бог Морфей с богиней Афродитой», — процитировал я пришедшие в голову стихи, когда раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь. Я всполохнулся, как будто меня застукали на месте преступления, и попытался выскочить из постели.
— Кто там? — совершенно спокойным, ровным голосом, спросила Катя.
— Барыня, к вам господин Алферов, чего ему сказать? — спросил Марьяша из-за двери.
— Передай, что у меня мигрень, я не принимаю. Пусть придет завтра вечером. Меня больше не беспокой, — добавила она. — Хорошо-то как, — сказала она, сладко потягиваясь. — Разбудили тебя, бедненький?
Мне тоже было хорошо, недолгий сон освежил, и большая, нежная грудь с розовым соском в досягаемой близости породила много новых проектов. Потому я не стал жаловаться на неведомого мне господина Алферова, а поймал сосок губами.
Катя застонала, придвинулась ко мне и закрыла глаза. Так начался мой очередной медовый месяц.
Екатерина Дмитриевна была чудесной женщиной. В ней уживался трезвый ум и романтичность, безоглядная страстность и разумная осторожность.
Меньше всего в ней было того, что называется «стервозность». Она ровно хорошо относилась к большинству окружающих людей, не заносилась и попусту не обижалась.
У нас с ней установились ровные любовные отношения, без истерик и надломов.
Катя поняла мой первый грубый порыв и приняла новую модель отношений, с долгими нежными прелюдиями, разнообразными, мало применимыми в этом времени, формами любовных игр.
Мне с ней было хорошо и комфортно, и единственное, что немного омрачало «безоблачное счастье», это то, что она была Катей, а не Алей. Удивительное дело, объективно Катя была красивее Алевтины, больше соответствовала моему идеалу женской красоты, была образована и ближе мне по психологическому типу, однако, я все время сравнивал ее со своей деревенской простушкой, кажется, потерянной для меня навсегда.
Глава 6
Весть о наших «особых» отношениях с Кудряшовой быстро распространилась в городе, я ловил на себе заинтересованные взгляды новых знакомых и угрюмые доктора Неверова. После того, как мигрени у Екатерины Дмитриевны бесследно прошли, нужда в его частых посещениях отпала, но он продолжал наносить ежедневные визиты, правда, теперь уже не ей, а мне. К моему большому удивлению, умирающему чахоточному мальчику после первого же сеанса сделалось немного лучше, и доктор поверил в мой «метод» лечения. Теперь он возил меня и к нему, и к другим больным, и я постепенно возвращал былую славу «великого целителя». Делал я это, по просьбе Кати, бесплатно. Ее состояние позволяло тратить большие суммы на богоугодные дела, так что обирать бедных больных было бы, по меньшей мере, нелогично.
Мне такая работа была не в тягость. Напротив, она вносила разнообразие в многочасовые альковные бдения. По вечерам мы болтали о судьбах мира с местными либералами, на приемах я невинно кокетничал с дамами, пытающимися меня охмурить и тем самоутвердиться за счет красивой Кати.
Народ в нашей глухомани был бесхитростный и простой. Все друг про друга знали самые мельчайшие подробности и отказывались хранить чужие секреты. Так я узнал, что мой знакомец, проповедник гласности, сам ловит-таки рыбку в мутной воде и большой любитель подношений. Он объяснял свое взяточничество теми же мотивами, которыми впоследствии оправдывал мздоимство чиновников недолгий московский мэр, идейный демократ Гавриил Попов: чиновники берут свою долю доходов за проделанный труд.
«Разгильдяй» Венедикт, революционер и народник, жил нахлебником у пожилой вдовы, сутяжничал с ее соседями и мечтал о светлом будущем во главе с самим собой.
Все это, пока внове и в малом количестве, было довольно забавно. Я никогда не жил в провинции и, преодолевая безразличие жителя к соседям большого города, пытался заинтересоваться своими новыми знакомыми. Это мне плохо удавалось, я путался в городских сплетнях, не мог запомнить по именам жен и деток городской знати и пока оставался для всех белой вороной.
Впрочем, меня больше интересовала Екатерина Дмитриевна и развитие наших с ней отношений. Когда первые бурные порывы страсти начали меняться на более спокойные «супружеские» отношения, между нами появилось небольшое напряжение. Я сначала не врубился в его причину, но постепенно до меня стало доходить, что моя раскрепощенность Катю все-таки шокирует. Она начала увиливать от рискованных поз и сокровенных ласк. То, что в начале воспринимала как само собой разумеющееся, с охотой подчиняясь моим «наставлениям», теперь ее начало смущать. Я разобрался в ситуации и выяснилось, что Катя переговорила со своими замужними приятельницами и те ей объяснили, как должна вести себя в постели «порядочная» женщина. Пришлось начать откровенный разговор.
— Как случилось, что ты, пробыв несколько лет замужем и будучи свободной от обязательств женщиной, оказалась совершенно несведущей в отношениях между полами?
— Не знаю, — задумчиво ответила Катя, — в пансионе о таких вещах не говорили. Воспитательницы следили за нами, и некоторые девочки доносили обо всех наших шалостях и особенно неприличных разговорах. После пансиона дедушка сразу выдал меня замуж за Ивана Ивановича.
— Ты мне это уже говорила, но ты же читала книги, жила в полусельской местности и могла видеть, как случаются животные. Какие-нибудь мысли у тебя по этому поводу появлялись?
— Я не могла себе позволить думать о неприличном.
— Потрясающе! Почему же ты допустила, ну, то, что между нами произошло?
— Это было сильнее меня. Я не знала, что между нами будет, понимала, что поступаю гадко, даже преступно, и ничего не могла с собой поделать.
— Теперь жалеешь, что так случилось?
— Да, хотя ты и убедил меня, что это естественно, но только то, как мы это делаем…
— Тебе не нравится?
— Нравится, но потом мне становится очень стыдно. Я исповедовалась, и батюшка сказал, чтобы я не разрешала тебе… чтобы вообще перестала, но я пока не могу. Я понимаю, что мне придется нести наказание и чем дольше, больше мы… тем Он будет суровее. Пусть. Значит такая у меня судьба, буду страдать и каяться. Может быть, уйду в монастырь…
Катя заплакала, горько и безутешно. Я обнял ее, начал успокаивать, но никаких веских аргументов придумать не смог и просто гладил по голове.
Когда она, наплакавшись, уснула, я укрыл ее одеялом и ушел спать в свою комнату. Кажется, наше приключение начало переходить в категорию личной драмы. Что делать, я не знал. Бороться с пансионным воспитанием, влиянием церкви, общественным мнением и моралью — дело очень сложное и почти лишенное перспективы. Игнорировать ее душевные муки и делать ставку на одну чувственность мне было противно. К тому же любиться в позе «пилигримов», так, кажется, называемой «первой позиции», быстро наскучит обоим, и наши отношения перейдут в фазу «чемодана без ручки», который и нести тяжело и выбросить жалко.
Я уже привык к ее головке на своем плече и без этой уютной радости не мог заснуть. Чем больше я думал о ее словах, тем тупиковее казалась мне ситуация. Я не мог придумать, как успокоить не только Катю, но и себя. Она была права, своими свободными отношениями я втянул ее во внутренний конфликт. К утру, когда совесть меня почти догрызала, вдруг широко распахнулась дверь, и в комнату ворвалась Катя с «перевернутым лицом».
— Почему ты здесь?! — закричала она.
