Вадим Чекунов - Тираны. Страх
— Что ставишь? — прищурился Василий.
Тимофей помялся в раздумье. Взглянул еще раз на Омельяна, который уже похлопывал огромной ладонью по столбу звонницы, приноравливался, поводил плечами. Решился и рубанул:
— Рубль ставлю!
— Эка… — уважительно подивился Грязной. — Ну, стало быть, по рукам!..
…В храме Иван первым делом опустился на колени перед образами. Посох бережно положил перед собой.
Молился недолго, но страстно — громким шепотом, с обычными для себя вскриками и пугливой оглядкой через плечо. Иногда замирал, будто прислушивался. В такие мгновения взгляд его метался от икон к потолку, глаза расширялись и стекленели — будто там, в черных от лампадного и свечного нагара досках, притаился некто, видимый ему одному. Рот Ивана приоткрывался и скорбным полумесяцем темнел на изможденном лице.
Опричная свита неподвижными истуканами застыла позади, отрешенно наблюдая за молящимся.
Внезапно царь застыл с поднесенными ко лбу пальцами, будто вспомнил о чем-то.
Скосил глаза на стоявшего поблизости игумена.
— Ну а ты что же? — спросил недоуменно. — Отчего не молишься?
Монах, которого крепко держали за руки двое опричников, тихо, но твердо ответил:
— Не могу, государь.
— Что ж так? — Иван опустил руку и по-птичьи повернул голову слегка набок, насмешливо рассматривая старика.
Игумен вздохнул.
— Не люди твои мешают на молитву рядом с тобой встать — тревога за братию, невинно побиенную слугами твоими. Государь, вели прекратить надругательства и бесчинства в месте Божьем!
Скуратов сгреб монаха за плечо. Зашипел ему в ухо, срываясь на медвежий рык:
— Как с царем говоришь, чер-р-р-нец!
Опричники заломили руки игумена, согнули его перед царем.
Превозмогая боль, старик глухо выкрикнул:
— Меня не щади, если воля твоя такова! Братию же оставь, молю тебя!
Иван схватил посох и резво поднялся. Лицо его оживленно подрагивало, молитвенная скорбь окончательно улетучилась, сменилась лихорадочной веселостью и возбуждением. Легким шагом подбежал к склоненному настоятелю. Засмеялся мелко и рассыпчато, потрясая бородой. Подмигнул Скуратову:
— А я знаю, Гришка, что тебе чернец этот ответит! Он слова Филипки Колычева повторять будет! Не может, мол, узнать царя православного в одеждах этих и в деяниях не узнаёт… Распрямите-ка его!
Опричники ослабили хватку и разогнули монаха перед государем.
— Погляди же теперь внимательней, глупый старик. Может, углядишь что знакомое!
Иван выставил перед собой руку с посохом.
Взгляд игумена скользнул по резным узорам, драгоценным камням и замер на серебристом украшении. На короткий миг лицо его дрогнуло, губы зашептали молитву.
Царь обрадованно вскрикнул:
— Стало быть, узнаёшь вещицу!
Иван вдруг хрипло зарычал, лицо его исказилось. Занеся острый, окованный железом конец посоха, он ударил игумена в ногу, как охотник бьет рыбу острогой. Пробив валенок, пригвоздил ступню к деревянному полу церкви.
Настоятель охнул и забился в руках опричников.
Иван захохотал:
— Прав я, выходит! Знаю, что от меня укрываете, — но сыщу! До самых глубоких нор ваших доберусь! Надо будет — под корень изведу вашу братию, а найду!
С этими словами царь схватился за посох второй рукой. Впившись взглядом в лицо игумена, рывком провернул острие.
Монах вскрикнул и уронил голову на грудь. Закусил губу, сдерживая стон.
— Если решил мучения мне причинить, воля твоя, государь… — тихо проговорил старик, подняв голову и снова взглянул на венчавшую царский посох фигурку. — Не притесняй понапрасну других. Ничего из того, что ищешь, тут никогда не было.
Иван в сомнении изломил брови.
— Речам лукавых церковников доверия давно нет. Святое Писание на моей стороне. Изощрялся во лжи Ахимелех, священник, говоря Саулу: не обвиняй, царь, раба твоего и весь дом отца моего, ибо во всем этом деле не знает раб твой ни малого, ни великого! Но не сумел провести, шельма, — за что и казнен был! Ибо знал об измене, но не открыл ее! И с ним триста пять соумышленников, в священнические ефоды ряженных! И город их — мужчин и женщин, юношей и младенцев, и волов, и ослов, и овец — всех поразили мечом!
Игумен, не отводя взгляда от навершия царского посоха, сдавленно ответил:
— Неправедно поступил царь Саул… Великое преступление совершил… Недаром слуги его отказались обагрять себя кровью священнической — лишь один разбойник решился! Тяжела была и расплата царя израильского… А ты, государь, его путь повторяешь. Разве нет для тебя закона?!
Царь опустил взгляд на ногу настоятеля. Валенок старика пропитался кровью.
— Спрашивал меня Филипка, обуянный дерзостью, — как предстану я, государь, на Суд Страшный, весь кровью обагренный? О законе и правде кричал! А хоть митрополитом был, одного понять не сумел — закон у царя только один — Божий! Человеческим законам государь не подвластен!
Оскалясь, Иван крутанул посох в другую сторону.
— Иль ты не человек, государь? — пересиливая боль, кротко спросил игумен. — Не женщиной рожден от мужчины разве?
— Молчи, червяк монастырский! — взревел вдруг Иван, разом растеряв веселье.
Подался к настоятелю вплотную и зашептал, плюя сыростью в лицо:
— Много уж было попов да чернецов, к моей людской кротости взывавших! Только через лукавство ваше погибель царской власти готовилась! По монастырям да церквам укрывалось принадлежащее казне государственной! Легко ли мне человеком быть, долг государев исполняя?
Старик, собрав силы, кивнул:
— Человеком всегда трудно быть. Когда люди твои злодеяния творят — рубят друг друга или пытают, они же кричат, как звери. Замечал ли ты это? Криком и оскалом человека из себя выгоняют. Потому что не может человек подобными делами заниматься. А зверь внутри человека — может. Монахи или крестьяне, они когда зерно сеют, мед собирают, скотину доят, — они не кричат, но молитву читают.
— Мели, Емеля, твоя неделя!.. — насмешливо протянул Иван, отстраняясь. — Медведь, когда в дупло пчелиное лезет, молитв не возносит!
Вдруг с монастырского двора, прервав беседу царя и игумена, донесся чудовищной силы рык.
Иван вздрогнул. Отнял правую руку от посоха и перекрестился.
Рык повторился — настолько низкий и густой, что дрожь пробежала по нутру каждого из стоявших в церкви. Заозирались, принялись пугливо креститься и растерянно посматривать на светлый квадрат открытых дверей.
Там, на дворе, разом закричало множество людей — будто воронья стая метнулась.
Царь рывком высвободил посох из ноги собеседника. Выставил окровавленное острие в сторону выхода.
— Сатана явился!.. — сдавленно хрипнул кто-то из опричников, но осекся под взглядом Малюты.
С напряженным лицом, держа саблю на изготовку, рыжебородый царский «пес» осторожно крался к дверям. За ним робко ступали подчиненные, тревожно переглядываясь и вытягивая шеи.
Со двора вновь раздался давящий уши рык. Следом загомонили, зашумели пуще прежнего. Поплыл поверх криков медный ломкий звон. Рык перешел в протяжный рев — будто медведь попался в капкан. Послышался громкий треск, хруст и ликующие вопли.
Скуратов выглянул из дверей, пригляделся. В сердцах сплюнул, выпрямился и убрал саблю в ножны. Оглянулся на царя.
— Озоруют!.. — пробурчал с досадой на мимолетную свою робость.
Едва Иван перевел дух, в глазах его тут же заплясали огоньки любопытства, и он поспешил к выходу. Выбежал на крыльцо и замер, пораженный.
Монастырская звонница, пару столбов которой выворотили из земли, косо завалилась. Кровля ее разлетелась, колокольные перекладины надломились, а сами колокола сорвались и беспомощно торчали из рыхлого грязного снега.
Сгорбившись и тяжело дыша, возле поверженной постройки покачивался Омельян. Из его носа и ушей текло темно-красным и капало на плечи.
— Ишь ты… — гулко урчал великан, размазывая кровь по носу, щекам и бородище. — Во как… Хы…
Опричники гоготали, восхищенные очередной выходкой малоумного Омельки. Смеялись над проигрышем Грязного. Стараясь хранить непроницаемое выражение лица, Васька вручил сияющему Тимофею тугой кишень, набитый монетами.
— Можешь не считать, у Грязного без обмана, — пробурчал он под общий хохот.
Лишь распластанным монахам невесело было под ногами опричников. Некоторые после падения звонницы закрыли глаза и еще громче принялись твердить молитвы.
— Игумена приведите сюда! — приказал царь, с улыбкой разглядывая учиненный слугами погром.
Вывели настоятеля. Старик поджимал ногу в окровавленном валенке.
Иван широким жестом указал на двор, битком набитый опричниками в черных одеждах.
— Что скажешь, отец настоятель? Моя-то братия посильней твоей будет! Значит, и правда — за нами!
