Олег Чигиринский - Госпожа Удача

— И на том спасибо, — процедил сквозь зубы Князь.

— По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать третьей — отсутствие в части на момент объявления боевой тревоги — вы признаны…

— Да не мотай ты жилы! — крикнул Георгий.

— …Виновным. Старший унтер-офицер Сандыбеков! Ввиду того, что вы выполняли приказ своего непосредственного командира, все обвинения с вас снимаются. Господа обвиняемые! Сейчас будет оглашен приговор. Если у вас есть что сказать в свое оправдание, вы можете сказать это сейчас… Полковник Верещагин…

— Я больше не буду.

У невозмутимого судебного клерка дернулись губы, но он овладел собой.

— Подполковник Берлиани…

— Я не буду оправдываться.

— Господин судья, огласите приговор.

— Полковник Верещагин, вы приговорены к разжалованию в рядовые и позорному увольнению из армии без права на выходное пособие и военную пенсию. Подполковник Берлиани, вы приговорены к разжалованию в поручики и тюремному заключению сроком на три месяца.

— Собаки… — Князь опустился на скамью подсудимых, стаскивая берет на лицо.

— Молчи, Князь. — Артем обхватил его за плечи. — Молчи, не наговори себе еще на три месяца…

Какие-то секунды он видел растерянное, пепельно-серое лицо Шамиля. Потом его скрыли фигуры казаков-конвоиров.

— До приведения приговора в исполнение, сэр, нам приказано отправить вас на гауптвахту четвертого батальона в Чуфут-Кале.

— Хорошо.

— Позвольте руки, сэр… — подъесаул отстегнул от пояса “браслеты”. — Это тоже приказ. Нам очень жаль…

— Аминь. — Артем протянул руки.

«Выбарабанивание» должно было состояться в тот же день, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа.

Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего — когда-то своего! — батальона.

Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.

— Вольно, Артем. Пока еще — до исполнения приговора — вы равны мне по званию, а после него станете штатским, так что тянуться незачем. Что это у вас?

— Ремарк, — Верещагин показал обложку. — «На западном фронте без перемен».

Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.

— Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить, но это было так. Годами.

— Мой отец бредил Ремарком, — сказал полковник. — Поэтому я его не читал. Так и не знаю, хороший он писатель или нет.

— Он писал хорошие романы. Только одинаковые.

— Нда… — полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.

— Вы выполнили мою просьбу, сэр? — помог ему Артем.

— Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.

Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.

— Адамс и Кронин подали в отставку.

— Что?

— И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…

— Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?… Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…

— Ничего… Я понимаю ваше состояние.

— У меня состояние — лучше не бывает. Когда начнется парад?

— Через полтора часа.

— Значит, через час и сорок пять минут я буду свободен. Прекрасно. Лучше и пожелать нельзя. Георгия жалко. Три месяца за решеткой…

— Это был единственный путь сохранить ему офицерское звание и возможность восстановить карьеру.

— Захочет ли он еще ее восстанавливать…

— Да хорошо бы. Краснов без него — как без рук… Офицеров не хватает по-прежнему… Арт, мне нравится ваше настроение. Пепеляев рассказывал какие-то ужасы, но я вижу, что вы в полном порядке…

— Стараниями Георгия… Ничего, долг платежом красен.

— Я хотел еще сказать, что для меня было огромной честью с вами служить…

— Вы хотите сказать — нянчиться? — усмехнулся Верещагин. — Учить меня всему, что должен знать командир, да еще и на ходу…

— Вы хорошо учились.

— Спасибо.

— Что вы станете делать теперь? Чем будете заниматься?

— Не знаю пока… Может, стану вышибалой… Полицейским или бодигардом…

— Никакого применения своему интеллекту не видите?

— Кому он нужен, мой интеллект… Мне — в последнююю очередь.

Полковник вздохнул еще раз, взял в руки книгу.

— Вам нравится Ремарк?

— Он помогает мне жить.

— Дайте почитать, — неожиданно сказал Казаков.

— Когда закончу — дам.

— А когда вы закончите?

— Через час или меньше. Когда начнется «парад»?

— Через полтора часа.

— Я успею.

Сначала перед ним о колено сломали заранее подпиленный эспадрон, потом с него содрали заранее подрезанные погоны. Потом он шел вдоль строя под барабанный бой…

Что-то пошло не так…

— Рота! Сми-ир-р-рна!

Он видел лица. Не спины, не затылки, а лица. Это его и подкосило.

В глазах дрожал туман. Ветер и пыль. Конечно, все из-за ветра и пыли. Здесь, на плацу в Чуфут-Кале, всегда было очень ветрено…

— Так и положено? — спросил советский наблюдатель у Казакова.

— Да, — бросил полковник сквозь зубы.

В другой день журналисты не дали бы Верещагину спокойно уехать. Но сегодня у них был более лакомый кусочек, настоящая сенсация: штабс-капитан Рахиль Левкович ранила из пистолета троих пленных советских офицеров. Она легко могла и убить их: охрана спохватилась не сразу; но мадемуазель Левкович целилась в пах…

24. Последняя глава

И когда рядом рухнет израненный друг,И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,И когда ты без кожи останешься вдругОт того, что убили его — не тебя…

“Всю жизнь мечтал о свободе, а теперь не знаю, что с ней делать” — сказал Вамба, сын Безмозглого.

Верещагин не мечтал о свободе, поскольку полагал себя донельзя свободным человеком. Все обязательства, которые он брал на себя, были в той или иной степени добровольными, и редкое решение могло быть названо до конца вынужденным.

Но лишь в этот день он понял, что такое настоящая свобода.

Он смотрел в себя, как в пустой колодец. Колодец, в котором не видно дна, и, казалось бы, там может быть вода, но ее отсутствие ты определяешь еще до того, как бросишь туда камень для проверки — нет веселых бликов на каменных стенах, нет влажной скользкой зелени и особенной свежей прохлады…

Он сидел в своей квартире на диване, завернувшись в плед, и мысли его текли, как песок в часах. За окном начинался вечерний бахчисарайский шум: люди возвращались с работы. Он любил Бахчисарай за его приватность и интровертную замкнутость в сочетании с какой-то семейственностью. Ты мог не заводить близкого знакомства с соседом, но соседский сын по дороге в школу здоровался с тобой. Здесь семейные проблемы не выносились во внутренний дворик «доходного дома», но выносились радости. И шумная вечерняя перекличка возвращающихся с работы соседей была неотъемлемой частью этой спокойной, размеренной жизни. Раньше Верещагин ее любил. Раньше он с удовольствием становился ее частью, если возвращался из гарнизона в этот «час пик». «Добрый вечер, капитан. Гутен абен, капитан. Салям, капитан…» Да, раньше ему это нравилось…

Теперь ему казалось, что он сходит с ума.

Чужие мысли — лучшее противоядие от своих собственных. Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя взял том. Криво усмехнулся, увидев, что подцепил: золотое на черном тиснение, английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Все-таки хорошо быть начитанным человеком. Знаешь, что когда-то кому-то было еще хреновей, чем тебе, и ничего — он выжил, и даже написал хорошую книжку.

Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул пол-тома — уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Англосаксонский пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.

Семь столпов хрястнули и крыша обрушилась.

«When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the 'life' they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day.»

Верещагин закрыл книгу. “Печальную радость риска” дает не только езда на мотоцикле…

Если бы Аллах не хотел, чтоб люди лазали по скалам, он создал бы их похожими на свиней, сказал однажды Шэм.