Ольга Чигиринская - Ваше благородие
— Те, кто общался с нами достаточно плотно, будут молчать. И ты знаешь, почему.
— А, трам-тарарам…
— Согласен. Так вот, вернемся к итогам нашей торговли с обвинением: мы получим приговор по самым низким ставкам, если будем хорошо себя вести. Если процесс пройдет быстро и чисто. Это честная сделка: обвинение не потеет, получая доказательства, но за это не будет рыть нам могилу.
— Этот майор — он от обвинения?
— Товарищ Гудзь? Нет, он просто советский наблюдатель. Прелесть ситуации в том, что крымцы все должны сделать сами. Никакой номинальной власти над обвинением у Гудзя нет. Потому он и дергается: повлиять ни на что не может, а отвечать, в случае чего, будет… Например, если с советской стороны не найдет никаких свидетелей.
— Это он меня откопал?
— Конечно. И возлагает на тебя огромные надежды с тех пор, как узнал, что я тебя ранил. Так что давай, Глеб, показания. Иначе и мне не поможешь, и себе жизнь изгадишь.
— А с чего ты взял, что я хочу тебе помогать? Может быть, я просто не хочу стучать. Не люблю, не умею.
— Но это же не стукачество, товарищ капитан. Ты не доносишь на меня, ты просто помогаешь установить факты.
— Факты… — Глеб сказал, как сплюнул. — Артем, вот если бы меня вешали, а я тебя просил намылить веревку, чтоб я меньше мучился — ты бы это сделал?
— Не так же все погано…
— Откуда я знаю? Ты что, веришь им? Ты их спас, они тебя за это судят — и ты им веришь?
— Я верю Пепеляеву. Он хороший юрист и хороший человек… Слушай, если бы речь шла о жизни и совсем наоборот, я бы отсюда смылся быстро.
— Как? Через подкоп? В бетоне? Или на воздушном шарике?
— Зачем такие сложности… Просто покинул бы ночью город… Хич-хайком — до Ялты или Алушты… А там угнал бы любую парусную яхту — на выбор…
— Так ты что… не в тюрьме?
— Нет, Глеб! Я живу в городе, в гостинице… Кстати, на днях получил третье — и последнее, наверное — полковничье жалование…
— Гуляешь, словом.
— Да… В моем положении народная мудрость рекомендует расслабиться и постараться получить удовольствие. Что я и делаю.
— Оно и видно. Столько удовольствий — бриться не успеваешь.
— Да нет, это я так… Дразню следователя. Вчера пришел в штатском, но это не произвело особого впечатления. Сегодня не побрился…
— Надень расписуху.
— Что?
— Ну, рубашку модную. Яркую такую, гавайку.
— Слушай, это мысль!
— Дарю.
— Яки… Ну что, Глеб, мы договорились? К тебе вернется память?
— Куда она денется… Что, свистнем всю королевскую рать?…
— Погоди… Давай еще так посидим… Поговорим…
— О чем? И зачем?
— О, Господи… Асмоловский, ты единственный приятный человек, который садился напротив меня за этот стол за последнее время. С кем я только тут не общался… Начиная с ГРУшника, который держал меня на цепи, и заканчивая князем Волынским-мать-его-Басмановым.
— А твои друзья? Они больше не приятные люди?
— Нет, отчего же… Но как-то неловко в глаза им смотреть… Все-таки я их подставил. Получается так.
Он усмехнулся криво, засунул руки в карманы…
— Ты знаешь, я и не думал, что будет так… больно. Армия ведь никогда для меня не была единственным светом в окошке, она была просто задачей, решаемой в рамках сверхзадачи. Я отслужил двенадцать лет, три года мне осталось до истечения контракта… Я думал об оставке как о решенном деле…
— Пока не попробовал командирства?
— Вот уж оно гори огнем! С друзьями расплевался, женщину потерял… Предал человека, который мне доверился — не спрашивай, кого и как… Не то чтобы я его любил или разделял его взгляды, и другого выхода вроде не было… А все равно гадко вышло. Одни неприятности от этого командирства, и ничего больше.
— И все-таки тебе больно… Чего же ты от меня хочешь? Выговориться некому?
— И это тоже… Глеб, ты знаешь, зачем ты живешь?
— Положим.
— Везет. Я не знаю.
— А знал?
— Хотел узнать. Давно, когда был еще мальчишкой. К чему я предназначен — как человек. Что я должен сделать… Я выиграл эту войну! Да, один я ни хрена бы не смог, но главное-то было начать, а начал — я, значит, я и выиграл! И я все потерял! Если это плата — пусть будет так, но я хочу вспомнить, ЗАЧЕМ тогда я выигрывал войну?
Глеб вытащил из кармана обтерханную, залитую бурым по обрезу записную книжку. Достал из-под обложки сложенный вчетверо затрепанный листочек.
— Посмотри.
Это был листик из детской тетради — сочинение, исправленное рукой учителя. За содержание стояла пятерка, за грамотность — двойка.
“…Мой папа — самый лутший. Он Капитан Совецкой Армии. Он служит в десантной девизии, и прыгает с парашутом. Все солдаты его слушаюца. Еще он ходит алпенизмом и называеца Снежный Барс. Это значит он был на 4 горах Памира на высоте 7 тысячь метров. У него есть про это значек и ваза которая называеца Кубок. В том году он поедет на гору Эверест. Это самая высокая гора на всем свете. Много людей хотели поехать тоже. Но был большой Конкурс и отбирали самых лутших со всей страны. Потому что это спортивная честь СССР. Моего папу взяли в команду — получаетца он 1 из самых лутших. Я очень люблю своего папу и когда вырасту буду защищять как он Свою Родину…”
— Я понял, — Верещагин вернул Глебу листок. — У тебя славный пацан. Только… уже не греет. Все, Глеб, Бобик сдох. Ничего уже не хочу.
— А чего ты вообще хотел? Раньше?
— Раньше? Хотения — это штука сложная… Хотения бывают тактические и стратегические… Тактических, как ты понимаешь, больше. И намного.
— А стратегических?
— Смеяться не будешь?
— Попытаюсь.
— Смысл жизни найти. Не лично свой, а вообще. В целом.
— А чего попроще?
— Взойти на К-2 по “Волшебной Линии”. Сделано.
— Это хобби у тебя — браться за невозможное? Профессия? Призвание?
— Фамилия.
— ???
— Классе в восьмом мы проходили теорию вероятностей… И пришла мне в голову забавная мысль: подсчитать вероятность своего появления на свет. Получилось, Глеб, четыре тысячных процента. Моей матери было девять лет, когда она и дед Ковач чудом спаслись от погрома. Весь табор вывезли в лагерь уничтожения, и все погибли там. До единого. Что им удалось пристать к какой-то католической миссии и выбраться в Крым — чудо вдвойне. Мой отец уцелел после расстрела — они выбрались из окружения, человек тридцать, и кордон СМЕРШа тут же расправился со всеми. Это тоже можно записать по разряду чуда. Я уж молчу про то, что в немецком лагере для пленных единственной медицинской помощью было доброе слово. Я не говорю о вероятности побега — в конце концов, многие угоняли самолеты… Но еще была служба в частях английских коммандос… Англичане сформировали тут один полк из добровольцев… Была еще Италия и Греция. Масса возможностей распрощаться с головой. Но я не удивлюсь, если он до сих пор жив. Получает пенсию, стучит по вечерам в домино или шахматы… Так что все невероятные события моей жизни пасуют перед невероятностью моего рождения. Nomen est omen, товарищ капитан.
— Переведи.
— “Имя есть знамение”. Я имел наглость считать, что невозможное — это моя специальность. Были на то основания.
— Может, за это и получил по лбу?
— Может… Глеб, хочешь один бесплатный совет?
— Давай.
— Не возвращайся в Союз.
— Что?
— Запишись в проект “Дон”. Или просто сбеги.
— Ты спятил?
— Глеб, война кончилась. А вас все еще держат под стражей. И наших пленых на советской территории — тоже. Как ты думаешь, почему вас не отпустят? Я тебе скажу: это сделано по просьбе советского руководства. Они не хотят, чтобы вы разбрелись по Крыму и осели здесь. И чтобы наши жили у вас — тоже не хотят. Автономная Республика Крым не будет полностью открытой территорией. Нас боятся. Это полуприсоединение — лучше, чем оккупация, но… как бы не было чего похуже оккупации.
— Ты точно спятил. У меня же семья. Надьку и Вовку вышибут из общаги, отовсюду выпрут с “волчьим билетом”. Муж и отец — предатель Родины…
— У меня есть еще какие-то личные связи. В рамках проекта можно устроить тебе фиктивную смерть.
— Ну, спасибо! Во Надежде подарочек — похоронка!
— Что-нибудь придумаем, потихонечку сообщим ей, что ты жив.
— Она за это время умрет…
— Верно, я дурак. Но ты все-таки подумай. Время есть. Как бы оно ни вышло — с голоду твои не умрут, и в лагерь их не отправят, не те времена. Порядки у вас станут либеральнее — через два-три года ты сможешь вытащить семью сюда. Учитывая, сколько мордуются евреи, пока выедут…
— Хорошо, я подумаю… — соврал Глеб.
За те секунды, что оставались до возвращения следственной комиссии, Асмоловский все же решил спросить:
