Дохлый таксидермист - Мария Самтенко
А у меня они все уже распланированы, до последнего рубля. Сарай вот в порядок привести, покрасить хотя бы, а то уже и нанимателя приводить стыдно. И тесно до жути, и купленный на аванс холодильник тарахтит, и провода искрят – я аховый электрик.
– Неужели! Было! Так! Трудно! – орет начальство, выплевывая слова вместе с кислой слюной. – Поймали проклятого писателя! Отвели в безлюдное место! А потом тюк, тюк по головушке, пока юшка не потечет! Все!
Стискиваю зубы. Вечно у него то одно, то другое: царя пристрели, Ленина выпотроши, Троцкого убей ледоколом. Потрошить это ладно, считай, по профилю, хотя с людьми и непривычно, я больше по животным. Но от задания «чтобы этого Петрова даже пальцем не тронули, только правый висок проломили, с одного раза, нежно» даже я слегка озадачился. А исполнитель потом звонил и предполагал, что я работаю на поэта.
Начальство немного успокаивается, и я понимаю, что можно начать оправдываться:
– Ну кто же знал…
Замолкаю. Вот как? Как объяснить начальству, что мой уголовник полдня выслеживал Евгения Петрова, ориентируясь на портрет Рубена Мамуляна?
Начало этой истории я услышал от Ганса. Тот веселился, рассказывая всему отделу, что какая-то желтая газетенка запросила в архиве Минсоответствия фотографию и отправила в печать без проверки, а остальные бросились повторять. К тому моменту, как все разъяснилось, с десяток разных газет успели проиллюстрировать некролог на Петрова фотокарточкой с Ильфом и Мамуляном! На третий день Минсоответствия спохватилось и прислало в редакции официальные извинения в духе: «Вы просили фотографию Евгения Петрова, так мы и дали. Извольте: Петров тут фотограф».
Когда об этом рассказывал Ганс, мы смеялись.
Но когда оказалось, что мой исполнитель пять часов просидел в Главпочтамте, пытаясь опознать Петрова по фотографии Мамуляна, мне стало не до смеха. А разобрался наш незадачливый товарищ как раз в тот момент, когда за писателем пришли из милиции и повели его на телефонный разговор к Гансу.
Ну кто же знал…
– Что?! Что ростовская милиция догадается убедить теток на почте показать Петрова, когда тот придет за своими телеграммами, а твой идиот – нет?!
Мрачно опускаю глаза. Исполнитель не рискнул спрашивать и тем более совать сотрудницам Главпочтамта мзду, чтобы не привлекать внимание. Мы знали, что если наш уголовник опередит Ганса, милиция в первую очередь помчится на Главпочтамт выяснять, кто слал убитому телеграммы, и не было ли чего подозрительного.
Так что наш бедолага крутился у входа, сверял всех посетителей с газетной фотографией Рубена Мамуляна и заподозрил неладное, только когда Петрова уже волокли к телефонной будке – говорить с Гансом.
И он, кажется, чем-то выдал себя, потому что доблестная ростовская милиция решила проводить недобитого журналиста в аэропорт.
– Идиоты! Кретины! – разоряется мое дорогое начальство. – Лови его теперь по всему Ташкенту!..
Про Ташкент я знаю от Ганса. Сколько-сколько там сейчас населения?.. Ладно, хоть фруктов поем.
Начальство тем временем перестает орать и начинает говорить конструктивно:
– Слушай сюда и не таращи глаза. «Цензура» писатель не доверяет твоему фрицу, но его все равно надо убрать.
– Ганса или Петрова?! – уточняю я в легком ужасе от открывающихся перспектив.
– Петрова, – выдает начальник после некоторых раздумий. – Фрица рано, он еще нужен. А писатель мешает. Напомни, зачем он собрался в Ташкент?
Рассказываю, что слышал у нас в отделении. Спасибо, как говорится, что у Ганса проходной кабинет. Ну как, кабинет – прихожая перед лабораторией. Но удобно.
– В Ташкент собираются Илья Ильф и его друг Иван Приблудный. Там какая-то история с братьями, и Ильф хочет, чтобы Петров тоже прилетел. Ну, раз уж тот так удачно умер.
– «Удачно»?! – вспыхивает невоздержанное руководство, и следующие пять минут я выслушиваю длинный и нецензурный список претензий ко мне, Евгению Петрову, которому не сидится в Ростове, Илье Ильфу, которому приспичило затащить в Ташкент соавтора, Гансу Гроссу, который всем мешает, моему бедолаге-исполнителю и всему составу ростовской милиции.
Ругаться бесполезно, так что я отделываюсь коротким и нервным:
– Виноват. Согласен. Конечно, вы правы.
– То-то же, – остывает наконец начальник. – Ладно, с Ташкентом мы разберемся. Не забивай голову, у меня там есть… люди. Будут. Давай, заканчивай с чучелом, жди новых указаний и присматривай за «цензура» фрицем.
Торжественно обещаю следить за Гансом, пока начальство шумно проклинает тот день, в который светило немецкой криминалистики додумалось переехать в Москву. Не знаю точно, что это был за день, со мной Ганс об этом ни разу не откровенничал, но об реальность его тогда шарахнуло знатно – до сих пор отходит.
После бурного монолога начальство решает проститься. Руку не подает – брезгует. Зря, я вообще-то в перчатках работаю. Прощаюсь, стараясь не демонстрировать радость. Мне одному как-то комфортнее работается. Терпеть не могу, когда кто-то за мной наблюдает.
Закрываю дверь, задвигаю щеколду, открываю холодильник. Работать нужно быстрее, труп скоро завоняется, но я, как всегда, застываю и пару секунд борюсь с пиететом. Три дня, и никак не привыкну, неловко и поздороваться тянет. Вроде нельзя без этого, неуважительно. Меня, конечно, никто не видит, но все же…
– Добрый вечер, Владимир Ильич.
***
06.07.1942
Ташкент. Старый город
Анвар Хашимов
Анвар был очень, очень зол. Хорошее дело – Бродяжка чуть не потерялся! Досталось и самому Бродяжке, и Дядьке Тохиру, который приволок его с базару. Теперь они пристыжено молчали, изрядно напоминая дворовую шавку Моську после очередного художества. Бродяжка еще и трясся от ужаса, совсем как Моська. Хорошо, лужу под себя не напрудил.
Три дня назад, когда Анвар впервые заприметил Бродяжку, тот выглядел совсем диким. Лохматый, ободранный и заросший густой рыжей бородищей, он походил на постаревшего и оголодавшего Карабаса-Барабаса. Анвар отогнал его от арыка Анхор (надо же, пить
