Полина Копылова - Virago
Алессандрина хотела сказать, что знает эту историю, но в снисходительно прищуренных глазах королевы давно плясали голубоватые гневные сполохи; итальянка сочла за лучшее придержать язык.
Королева ни словом не упомянула о том, что отец донны Маргариты – маран и отступник, и что ему удалось бежать. Она всячески превознесла супруга этой донны Маргариты, дона Питера: славный рыцарь и благочестивый католик, он одинаково решительно защищал честь своей невесты, и честь ее кузины Элизабеты, которая, прежде чем стать грандессой и дамой, наделала немало глупостей. Не будучи богат, знатен и расточителен, дон Питер покорил первую красавицу Англии исключительно своими рыцарскими добродетелями. Донна Маргарита не променяла бы его любовь даже на корону, которую сулил ей дон Карлос.
– Каждому свое, Ваше Высочество. Кому-то утешаться с рыцарями, кому-то обманом становиться грандессой, а кому-то принимать подарки от обманутых грандов. Мир жив разнообразием. Нужны и такие, как донна Маргарита, и такие, как донна Элизабета, и такие, как я. У меня есть много оснований думать, что без таких, как я, эта жизнь была бы скучна. Когда добродетель не противостоит пороку, она перестает быть добродетелью. А великая любовь принимает разные обличья и говорит на разных языках. Язык золота – в их числе, и я осмелюсь предположить, что он не хуже и не лучше других. Могу сказать, что тысяче сладких слов я предпочту подарок в тысячу мараведи.
– А я осмелюсь предположить, что его светлость не скупится ни на слова, ни на мараведи, – совсем зло сказала королева, чувствуя, что втянута в недостойную перепалку, прекратить которую можно, только осадив итальянку так, чтоб той впредь было неповадно, – однако вам, милая моя, следует быть осмотрительнее, ибо по вам будут судить о Венеции… Не так ли, любезный дон Карлос?
За спиной у Алессандрины стоял улыбающийся маркиз. Верно, он слышал часть разговора и пришел ей на помощь.
– Не вижу повода осуждать Мадонну Венецию, – лукаво сказал он, – и не кажется ли вам, моя королева (донна Исабель оторопела от такой вольности), – что сиятельный посол дон Федерико верней наставит донну Алессандрину в вопросах поведения, нежели мы с вами.
– Безусловно, это так, – ответила королева, совладав с оторопью, – но я, кажется, на правах государыни могу указать вам, что вашими опрометчивыми поступками вы даете пищу нелестным слухам о той даме, которой вы служите, и честь которой для вас должна быть всего превыше. Так что вам необходимо принять во внимание ее положение и ваше, и вести себя более сдержанно. Вы уже не мальчик, мой друг, а она еще почти ребенок.
– Все так, Ваше Высочество, все так, – послышался насмешливо-покорный голос маркиза, – но вот беда: у нас с донной Алессандриной родственные души, нас неудержимо влечет друг к другу, и порой…
Договорить ему не позволили:
– Ах, теперь это так называется? – королева выдержала паузу, дабы все прочувствовали, что именно здесь названо «родством душ», – и это «родство душ» обязывает вас, дон Карлос, к тому, чтобы возить ее в своих носилках и увешать золотом с ног до головы? – она намеренно не стала сдерживаться.
– Как родственные души, мы испытываем одинаковую тягу к благородным металлам, Ваше Высочество.
Это было уже слишком. Эти прелюбодей с прелюбодейкой словно соревновались: кто тоньше и смелее надерзит. И Господь с ней, с итальянкой, которая возомнила себя искусительницей короля и скоро уберется в свое болото, но дон Карлос непростительно осмелел. Ну, ничего, на послезавтрашней охоте они с верной Беатрис де Мойя пустят в ход свои острые языки. На охоте всегда сыщется много поводов пошутить.
– Вашу новеллу о великой любви вы, кажется, начали писать без меня? – дон Карлос увел Алессандрину от разъяренных дам под предлогом того, что хочет показать ей Алькасар. Только непонятно было, кому он этим оказал большую услугу – своей «родственной душе», или своей королеве.
– Вдохновение не привыкло ждать, дон Карлос.
– О да! Вы очень вдохновенно надерзили там, где дерзить ни в коем случае не следует. Я мог бы считать, что отмщен, кабы не знал так хорошо донну Исабель.
– Касательно дерзостей, дон Карлос, я должна заметить, что временами у меня кружилась голова от вашей смелости, – она согнала с губ улыбку, – вы упрекаете меня за опрометчивость?
– Я упрекаю себя за опрометчивость, донна. Но совсем чуть-чуть. А вас не упрекаю ни в чем. Великой любви все простится, а что не простится, то забудется – он непринужденно подал ей руку, она оперлась…
– Сиятельный маркиз, кажется, опять все перепутал. Эта милая особа вовсе не донна Элизабета.
Знакомый голос. Голос графа Мирафлор. А у него, дона Карлоса, полшага на то, чтобы ответить или не ответить. Обыкновенно он не отвечал. Но обыкновенно он появлялся в Алькасаре один. Алессандрина шевельнула губами. Заступаться, что ли, за него собралась?
– Я рад, что высокочтимый граф Мирафлор, в отличие от меня, не путает своих женщин, – ровным голосом отшутился дон Карлос.
– А я рада тому, что ни в коей степени не похожу на донну Элизабету и меня нельзя с ней перепутать! – подхватила Алессандрина, приседая в реверансе.
– Сиятельный граф, есть иная опасность, – обратилась она к Мирафлору, несколько оторопевшему, (потому что он-то рассчитывал вогнать маркиза в краску), – дон Карлос так любезен и добр ко мне, что я невзначай могу принять его дружбу за нечто иное. Но в этом будет только моя вина. Mea culpa! Mea maxima culpa! – и с этими словами она потянула своего спутника прочь.
«Представьте же себе, каково выслушивать подобное по десять раз на дню!» – хотел вслух посетовать дон Карлос, но не посетовал.
Он проходил мимо насмешек, словно они и не сотрясали воздух. Но они жили в нем вместе с голосами и улыбками насмешников. Он ощущал их, то как ядовитые шипы, то как маленькие кровососущие жала. С каждым днем их вонзалось все больше, и все глубже они проникали в него. Зря он не отвечал на них хотя бы так, как сегодня.
… Возле самого города, лежавшего в отдалении дымчатой мозаикой, дорога шла по холмам. Окружающий вид стал разнообразнее и пестрее, то тут, то там краснела черепица, белела колокольня или ограда, желтел посев или чернела пашня, светлела переменчивая под облачным небом вода – да и ложбины с возвышенностями не давали глазу соскучиться: словом, это было всем приятное путешествие – если бы не менялось так быстро небо, еще минуту назад почти чистое (солнца, однако, не было – хоть время, казалось, было полуденное!), а сейчас испещренное сине-белыми крутобокими облаками.
Больше всего их теснилось на севере и востоке. Они скользили с поразительной быстротой, как будто сами по себе (здесь, внизу, ветра не было), заполоняя оставшуюся голубизну – их подбрюшья тяжелели и темнели, подергивались странным туманцем, который густел в белесую пелену, похожую на сухие паучьи тенета.
Она уже поняла, к чему это. Она уже искала взглядом укрытие, но все деревни, будь они неладны, оказались в чудовищном отдалении – словно на дурной картине, написанной без оглядки на перспективу. Хуже того – гряда холмов стала выше, и пологие склоны тянулись вниз на мили и мили, переходя в лоскутный покров полей.
Она поспешала, шагая как могла шире, шаг ее то и дело срывался в шаткую рысь – памятную телу по прежним снам и по яви.
Однако странное состояние воздуха изрядно искажало перспективу – потому что одна из усадеб, выстроенная на склоне, чуть ли не подкатилась ей под ноги: в мощеном покатом дворе суетились женщины. Она обогнула жилище, рассчитывая спуститься как можно ниже. Неожиданно совсем близко открылся город – ярусы предместий, выкипевших аж на стену: видны были только зубцы, обведенные серебряным светом, отраженным от моря… А над морем языком вытянулась черная, сплывшаяся от собственной тяжести туча, и с нее опускалось в воду нечто, похожее на дымный сталактит… Торнадо! Охвостье его исчезало в угрожающем блеске воды, и он сейчас должен был наскочить на гавань!
Фонтаном взметнулись обломки. Еще! Еще! Черный смерч окутался дымом и стал толще – словно он кормился разрушением. Завороженно следя за ним (почему она при этом стояла на четвереньках?) она забыла об опасности сзади, и всполошилась лишь когда на плечи почти ощутимым грузом легла мгла.
Там, за спиной, все было в пепельных, от земли до неба тенетах – был это ливень, или движение воздуха так странно влияло на мокрую хмарь? Среди них, неподвижных, шествовал торнадо – и ее пронизала тягучая судорога узнавания – словно столп из ветра, земли и воды был живым, имеющим имя и душу врагом. Он шествовал, подпирая слившиеся в единый свод тучи, втягивая в себя новые и новые полосы тенет. Его голос овладел воздухом и заместил воздух.
И он близился.
Она легла наземь лицом вниз под напором тугого ветра; через миг он оборвался, и пало безмолвие. В безмолвии она подняла от земли отяжелевшую голову:
